Предводимая йоменской гвардией, йоменскими копейщиками, королевскими охотниками и лесничими, сопровождаемая красочно одетой йоменской кавалерией, государственная карета приблизилась к воротам Вестминстерского аббатства, где ее встретили громовыми раскатами восторженных приветствий. А внутри аббатства радостно настроенная толпа приветствовала не только королеву, но и других государственных деятелей страны — премьер-министра лорда Мельбурна, герцога Веллингтона и маршала Султа, главного оппонента Веллингтона во время Испанской войны за независимость 1808—1814 гг., когда он был провозглашен Наполеоном как князь Далмации, а потом назначен королем Франции Луи Филиппом чрезвычайным и полномочным послом Франции при Сент-Джеймском дворе. «Султа приветствовали так бурно, — заметил по этому поводу известный купец Томас Райкс, — что он был совершенно потрясен таким вниманием публики и заявил вскоре после торжества: «C'est la plus beau jour de la vie» [13] . Это говорит об искренней вере англичан в то, что я всегда сражался с ними честно». Уже находясь на территории аббатства, он схватил за руку сопровождавшего его адъютанта и дрожащим от волнения голосом воскликнул «Это действительно великий народ!»

Что же касается герцога Веллингтона, то он, как и предполагалось, оказался не совсем доволен тем, как его принимали. Как отмечала его лучший друг леди Солсбери, герцог внимал всему этому «шуму и аплодисментам» с невозмутимым равнодушием и не выказывал абсолютно никакого восторга. Он как будто говорил всем своим видом, что «это не для меня, это для королевы». При этом действительно полагал, что королева заслужила все эти аплодисменты и восторженные возгласы. Она вела себя с неописуемым достоинством, редким шармом и поразительным изяществом, причем в наибольшей степени в тот самый момент, когда совершенно древний и величественный лорд Ролл приблизился к ней с заверениями верности и преданности. «Мне даже плохо стало от такого события, — вспоминала позже писательница Гарриет Мартино. — Большой и грузный старик нетвердой походкой подошел к королеве. Поддерживаемый двумя пэрами, он стал подниматься по ступенькам, но, потеряв вдруг равновесие, упал и покатился по ступенькам вниз, запутавшись в своем рыцарском одеянии. Его тут же подняли на ноги, и он снова попытался подняться наверх, но снова не удержался. И все это происходило под восторженные вопли подбадривающей его толпы». «Могу ли я облегчить усилия этого уважаемого человека?» — спросила королева у придворных и, не получив от них вразумительного ответа, встала и протянула ему руку, помогая подняться на ноги и наконец-то преодолеть эти дурацкие ступеньки. А по всему Вестминстерскому аббатству тут же разнеслись громкие возгласы одобрения и восхищения великодушным поступком юной королевы.

С мнением герцога Веллингтона относительно поведения королевы согласились многие из присутствующих на церемонии коронации. Все обратили внимание, как она напряглась, затаила дыхание и побледнела, увидев в аббатстве высший цвет британского общества, представители которого так искренно приветствовали ее бурными аплодисментами и одобрительными возгласами. Как заметила одна из сопровождавших ее придворных дам, леди Вильгельмина Стэнхоуп, «когда Виктория приблизились к трону, краска залила ее пухлые щеки, а потом быстро окрасила лоб и даже шею, а дыхание стало быстрым и прерывистым». Однако нашлись и такие, кто с нескрываемым неодобрением отнесся к ее улыбке, которую она адресовала баронессе Лецен, когда величественно уселась на трон.

Но большинство наблюдателей все же увидели в ней неподражаемый образец истинно аристократического достоинства и самообладания, которые она продемонстрировала, когда добродушно встретила мальчиков Вестминстерской школы, по давней традиции громко скандировавших на латыни привычные приветствия монарху. С не меньшим достоинством отнеслась она и к многочисленным выкрикам со всех сторон «Боже, храни королеву Викторию!» и с гордостью выслушала архиепископа Кентерберийского, который напомнил, что она «должна править народом Соединенного Королевства... в соответствии с парламентскими статутами... поддерживать закон и справедливость в милосердии... хранить верность Господу Богу и протестантской религии, установленной законом».

«Все это, — твердо пообещала она архиепископу Кентерберийскому чистым и ясным голосом, — я буду неукоснительно соблюдать».

А потом наступил самый торжественный момент, когда юная королева, окруженная ослепительным блеском золота и бриллиантов, великолепием праздничных нарядов английских аристократов, яркими мундирами зарубежных послов и сотнями любопытных лиц, которые взирали на нее с высоты специально сооруженных для этой цели деревянных подмостков, грациозно села в кресло святого Эдуарда, а четыре рыцаря распростерли над ее головой золотое покрывало. В следующую минуту архиепископ Кентерберийский совершил обряд помазания священным маслом, «как были помазаны в свое время многие короли, священники и пророки».

Королева хранила благородное спокойствие даже тогда, когда на ее голову надели сияющую корону, и все присутствующие также надели свои головные уборы. В этот момент послышались громкие и ритмичные удары барабанов и торжественные звуки медных труб, вслед за которыми прозвучали отдаленные залпы праздничного салюта, доносившиеся от стен древнего Тауэра. Она действительно была на редкость спокойной, хотя зачастую просто не знала, что делать и как вести себя в следующую минуту. По словам Чарльза Гревилла, королева казалась присутствующим даже более спокойной и уравновешенной, чем многие священники, которые «допускали множество оплошностей и, по всей видимости, просто не удосужились как следует отрепетировать процедуру коронации». Более того, она производила впечатление гораздо более спокойной, чем лорд Мельбурн, который, по ее словам, «проявлял беспокойство и даже слегка нервничал», когда на ее голову надевали корону, а опустившись перед ней на колени, чтобы поцеловать руку, не смог сдержать слез, потому что Виктория «крепко сжала его руку».

Заместитель премьер-министра лорд Джон Тинн, исполнявший обязанности настоятеля Вестминстерского аббатства, признал позже, что «во время церемонии нередко возникали процедурные затруднения и недоразумения, и королева просто не знала, что ей делать дальше». В какой-то момент она повернулась к Джону Тинну, который, как ей показалось, знает об этом больше, чем кто бы то ни было. «Умоляю, — прошептала она, — скажите, что мне делать дальше, а то здесь никто ничего не знает!» Конечно, Эдуард Молтби, ученый, «замечательно неловкий» епископ Дархэма, который играл важную роль в церемонии, «никогда не мог сказать, — жаловалась она, — что должно происходить». В какой-то момент он потерял свое место в молитвеннике и начал литанию слишком рано.

После возложения короны и небольшой паузы, вызванной торжественными поздравлениями и пожеланиями счастья и процветания, к королеве, когда наступило время, приблизился архиепископ Кентерберийский и попытался надеть кольцо на ее безымянный палец. Королева прошептала ему, что на этот палец оно, вероятно, не налезет, но архиепископ продолжал настойчиво продвигать его, и в конце концов это удалось. После завершения церемонии королева Виктория с огромным трудом сняла кольцо, для чего ей пришлось в течение получаса держать палец в ледяной воде. А когда вручили слишком тяжелую державу — важнейшую королевскую регалию, — она невозмутимо спросила, что ей с ней делать. Она получила ответ, что ее нужно просто нести на руке, но потом вдруг выяснилось, что державу вручили слишком рано. К этому времени архиепископ Кентерберийский совершенно запутался в тонкостях этой сложной процедуры, замялся от смущения и ушел прочь. Королеву тут же направили в церковь Святого Эдуарда, а потом неожиданно отозвали обратно, так как выяснилось, что Джордж Генри Ло, брат лорда Элленборского, епископ Бата и Уэльса, случайно перевернул две страницы молитвенника и тем самым невольно нарушил последовательность церковной службы.