Дневник королевы тех лет заполнен множеством похвальных отзывов о принце Альберте. Она благодарила его за исключительную доброту, за способность понять ее в трудную минуту, за его неиссякаемую любовь к детям и т.д. «Он так хорошо относится к ним, — отмечала она в дневнике, — и постоянно уделяет им время для игр и прогулок». Такого же мнения придерживалась и леди Литтлтон. «Далеко не каждый папа, — говорила она, увидев, как принц Альберт помогает дочери одеться, — имеет столько терпения и доброты по отношению к собственным детям».

А в Рождество его часто видели в королевском саду, где он с детьми сооружал огромную снежную бабу, играл в хоккей на льду, катался с ними на санках и наряжал рождественскую елку [18] .

На каждое Рождество в королевскую гостиную, где уже находилась наряженная рождественская елка, вносили канделябры и зажигали свечи. Праздничный стол ломился от самых изысканных блюд. А в соседних комнатах стояли другие рождественские елки, вокруг которых собирались группами все Придворные Виндзорского дворца. На каждой елке обязательно висели поздравительные открытки, подписанные лично королевой Викторией. «Все здесь, — говорил брату принц Альберт, — было сделано, как в Германии».

Когда умер отец принца Альберта, королева Виктория горевала не меньше мужа и с сочувствием относилась к тому, что он долго еще вспоминал свое счастливое детство и годы, проведенные в отцовском доме. «И все это, — говорила леди Литтлтон, — из-за любви к принцу».

«Господь Бог принес нам много страданий, — писала королева своему дяде Леопольду. — Мы чувствуем себя разбитыми, подавленными и с трудом переносим такую тяжелую утрату. Мы потеряли человека, который заслуживал всяческой любви и восхищения не только со стороны детей и семьи, но и со стороны других людей... Вы теперь должны стать отцом для нас обоих, для своих несчастных и разбитых горем детей... Я всегда любила его и смотрела на него как на своего собственного отца. И вот теперь мы никогда больше не услышим его ласковых слов. До сих пор я еще не знала настоящего горя, и это трагическое событие произвело на меня ужасное впечатление».

«Мой дорогой муж остался совсем один, — сообщала она в письме барону Штокмару, — и совершенно безутешен в своем горе... Он говорит (простите меня за мою рукопись, но слезы застилают мне глаза), что я теперь означаю для него все на свете. О, если бы я действительно могла заменить для него весь мир, я была бы счастлива это сделать».

Королева Виктория даже думать боялась о том, что теперь принцу Альберту придется поехать в Германию, чтобы помочь своему брату уладить все оставшиеся после смерти отца дела. Но когда принц все-таки уехал, то сделал все возможное, чтобы смягчить боль от разлуки. Он писал ей письма каждый божий день, причем первое из них он отправил из Дувра в день отъезда. «Моя дорогая, — писал принц Альберт, — я нахожусь здесь уже больше часа и ужасно сожалею, что не могу провести это время с тобой. Любовь моя, сейчас ты, наверное, уже готовишься к обеду и найдешь свободным мое место за обеденным столом. Однако я очень надеюсь, что мое место в твоем сердце по-прежнему будет занято только мной... Сейчас мы с тобой далеко друг от друга, но наша разлука уже на полдня короче, а к тому времени, когда ты получишь это письмо, пройдет уже целый день, который приблизит нашу встречу. Оставшиеся тринадцать дней пролетят как этот первый, и я снова окажусь в твоих объятиях. Твой верный Альберт».

А в день его возвращения королева радостно встречала своего мужа, «повисла у него на руках» и долго не могла произнести ни слова. «Я приехал в Виндзор в шесть часов вечера, — писал позже принц Альберт, — и испытал невероятную радость».

К этому времени королева Виктория и принц Альберт полюбили Виндзорский дворец, несмотря на все его многочисленные недостатки и порой затхлый запах. Правда, в более поздние годы королева стала отзываться о нем пренебрежительно и часто называла его «похожим на тюрьму» мрачным зданием, в котором практически невозможно жить. Виндзорский дворец действительно было трудно назвать уютным и удобным для проживания местом или «семейным гнездышком», как предпочитали говорить в королевском семействе. Еще меньше для нормальной жизни был приспособлен Букингемский дворец, в особенности после того, как его перестроили по приказу короля Георга IV. Отец Георга IV купил этот дворец для создания лондонской королевской резиденции, однако с тех пор прошло немало времени и он превратился в совершенно непригодное для жизни место. Королева постоянно жаловалась премьер-министру Роберту Пилю на отсутствие самых элементарных удобств для проживания своего «небольшого, но быстро растущего семейства». При этом она добавляла, что если ремонт королевского дворца «начнется этой осенью (1845), то в нем вряд ли можно будет жить до весны 1848 г., когда принцу Уэльскому исполнится семь лет, а принцессе Виктории — восемь. К этому времени детей уже нельзя будет держать только в детской комнате. Стало быть, — подчеркивала королева, — все необходимые решения нужно принять в этом году». А для дальнейшей жизни королевской четы и воспитания детей требуется какой-нибудь другой дом, более приспособленный. «Что-то необходимо сделать еще в течение этой парламентской сессии», — настаивала королева.

Просьба королевы была охотно поддержана Эдуардом Блором, архитектором короля Вильгельма IV, который нанял его для завершения реконструкции дворца, начатой еще Джоном Нэшем во времена Георга IV, но так и не законченной из-за смерти короля Вильгельма. Эдуард Блор подтвердил, что в королевском дворце практически не было комнат, пригодных для проживания и воспитания принцев королевской крови. «Для этого понадобится отремонтировать несколько комнат под скатом крыши, в которых раньше проживали слуги. Более того, все комнаты для официальных приемов пришли в негодность и не соответствуют тем требованиям, которые предъявляются к королевским апартаментам. Во дворце не было даже комнат для размещения высоких иностранных гостей. Принц Альберт, — отмечал Эдуард Блор, — безусловно, прав, когда говорит, что королевский дворец является "позором для монархии и всей нации"».

Эдуард Блор предложил полностью переделать королевский двор, обновить фасад здания, соорудить там балкон, который выходил бы на Мэлл, и передвинуть мраморную арку в сторону улицы Парк-лейн. Было подсчитано, что для проведения такого ремонта потребуется не менее 150 тысяч фунтов. Часть этой суммы парламент уже утвердил, а остальная часть должна быть получена за счет продажи старой королевской резиденции — «Морского павильона» в Брайтоне.

Королева пришла к выводу, что дворец в Брайтоне совершенно не соответствует привычным нормам жизни королевской семьи, так как просто не позволяет ей сохранять хотя бы самую малость частной жизни. Во время очередной поездки в Брайтон зимой 1845 г. «толпы людей вели себя намного хуже, чем раньше, и были похожи на своры голодных собак», которые, по словам журнала «Панч», сопровождали королевскую карету до самого дома. «Во время прогулки в городе, — жаловалась королева, — нас всегда преследовали толпы мальчишек, которые громко орали и норовили заглянуть под мою шляпу. Они относились к нам так, как обычно относятся к заезжему военному оркестру, приехавшему на парад. Нам пришлось спешно покинуть город и вернуться домой».

К счастью, к тому времени принц Альберт наконец-то нашел место, которое могло обеспечить им частную жизнь и удовлетворить любые потребности. К тому же там были такие удобства, которых они никогда не имели в Брайтоне, в Лондоне и даже в Виндзоре.

«Во время одной из наших привычных утренних прогулок, — отметила королева в дневнике в 1843 г., — мы с Альбертом заговорили о необходимости покупки какого-нибудь собственного дома, в котором можно было бы проживать вдали от городской суеты и досужего любопытства окружающих. Тогда нам пришла в голову мысль, что таким домом вполне мог бы стать замок Норрис». Надо сказать, что королева Виктория еще с детских лет восхищалась островом Уайт, а потом, когда стала королевой и смогла позволить себе любую прихоть, ее не покидала мысль о покупке уютного дома на этом отдаленном острове. «Боже мой, с каким бы огромным удовольствием я жила бы там со своим любимым Альбертом и нашими детками! Это было бы тихое и спокойное место, — писала она королю Леопольду, — недоступное для посторонних глаз и пронырливых газетчиков». Чуть позже аналогичные мысли она высказала своим немецким родственникам: «С каждым годом мне все меньше и меньше хочется жить в городской суете и наслаждаться «мировыми удовольствиями». Если бы не моя официальная обязанность давать приемы и устраивать балы и банкеты, я бы с удовольствием уехала в сельскую местность вместе с мужем и детьми».