Я пошла учиться в первый класс в сентябре 1935 года. Мне было 9 лет. Знала все буквы по букварю, могла считать до ста. На мне было всё новое, специально купленное для школы.

В нашем селе Большелуг была церковь. Люди были верующими в Бога. Своих детей с малых лет учили жить по божьим законам. Церковь разрушили. С первого класса учителя убеждали своих учеников, что Бога нет. Это был переломный период. Дома наоборот, родители своих детей заставляли читать молитвы перед иконами, хотя из-за незнания русского языка сами взрослые не понимали их содержания. Мои ровесники в школе были безбожниками, а дома проводили тайное богослужение вместе с родителями. Каждый день на первом уроке, стоя, мы хором повторяли за учительницей на коми языке: «Бога нету, молитвы читать нельзя, крестики на шее носить нельзя». Я училась в третьем классе, когда однажды после такой процедуры спросила учительницу, могу ли я сказать, что думаю о Боге. Учительница ответила: «Говори, послушаем тебя». Я стала говорить, что если бы Бог был, то не допустил, чтобы нашу мать посадили в тюрьму — не оставили бы маленького ребёнка без матери, а соседи, боясь Бога, не обижали бы друг друга. Но они обижают. Значит, Бога нет. Учительница мне сказала: «Садись, думать и говорить так нельзя». Я заплакала, попросила отпустить домой, сказала, что болею. В дверях я сказала учительнице, что больше в школу не приду и учиться не буду. На следующий день я в школу не пошла. Пришёл к нам домой директор школы Николай Николаевич Перебатинский (его отец был поп — церковный служитель). Он стал с нами беседовать, как родной отец, убеждая меня, что учительница права, и нельзя говорить при людях всё, что ты думаешь: «Дуня, ты это сама поймёшь, когда вырастешь, ты очень умная девочка. Пусть дома за хозяйку останется Анна, она старше, уже окончила 4-ый класс, может и не учиться, а ты должна учиться. Не обижайся на учительницу».

В школу я пошла, но после этой истории никогда больше руку на уроках не поднимала, чтобы меня спросили, до последнего 7 класса, рассуждая так: «Пусть учителя думают, что я не знаю урок». Но когда меня спрашивали, отвечала на «отлично».

Когда я пошла учиться в первый класс, у меня были новое пальто, новые ботинки, новые валенки. Перед своими сверстниками я гордилась и радовалась, что я хорошо одетая. Но всё износилось. Брат мне сшил на зиму обувь из медвежьей шкуры. Подошвы хорошо пропитаны дёгтем, чтобы влагу вовнутрь не пропускали, голенища мохнатые, очень удобные и тёплые, но некрасивые. На лето сшил тапочки, тоже из медвежьей шкуры. Мне было стыдно в такой обуви ходить в школу.

У нашей матери родовое гнездо — деревня Лымва Нившерского сельсовета. Там жила наша родня по материнской линии, тётка Мария, тётка Дуня и другие родственники. Когда наша мать сидела в тюрьме, дважды в год, зимой и ближе к весне, они собирали целую подводу (мясо, рыба, сушеная репа, бочки квашенной капусты, сушеные грибы, рожь, ячмень, овёс), которую двоюродный брат Серафим привозил нам по зимней дороге, чтобы мы без родителей не голодали, выдержали все трудности. У нас дома была ручная мельница. Зерно на муку мололи сами. Хлеб пекли сами.

От деревни Лымва до села Большелуг расстояние примерно 50 километров. Серафим приезжал к нам поздно вечером. Накормит, напоит лошадь, немного отдохнёт и ночью уже в обратный путь, чтобы никто из наших соседей не увидел его и не знал о том, что нам родственники из деревни Лымва привозят продукты питания. Боялись.

По отцовской линии ни тётки, ни дядя Арсений Иосифович нам ничем не помогали, даже советом, как нам жить без родителей. От нашего дома недалеко жил старший брат моего отца дядя Арсений. Однажды мы пошли к нему с сестрой Анной просить, чтобы нам помогли наколоть дрова. Дядя Арсений сказал так: «Когда власть принуждает подчиняться, нужно подчиняться. Твои бестолковые отец и мать не подчинились. В колхоз добровольно не поступили. У вас всё хозяйство забрали в колхоз. Мать посадили в тюрьму. Я вам не буду помогать, чтобы сельсовет не стал преследовать меня и моих детей. Мне вас очень жалко. Простите меня».

В 1938 году к весне мать вернулась из тюрьмы. Саше было два года: очень слабый, болезненный, самостоятельно на ногах стоять не мог. В доме сразу стало тепло и весело. Я перешла в четвёртый класс, получила похвальную грамоту. Весной 1939 года после окончания учёбы мать отправила меня на пароходе в Сыктывкар, а оттуда, тоже на пароходе, отец — до пристани села Межог, там меня должна была встречать сестра Настя. На пассажирском пароходе Сыктывкар — Котлас работали люди коми национальности, они мне помогли безбоязненно добраться до сестры в посёлке Борган.

В Боргане жили в бараках семьями спецпереселенцы литовцы, эстонцы, карело-финны, евреи, поляки и русские. Молодые люди коми национальности, которых сельские советы отправляли работать на лесозаготовки сроком на три года, жили в отдельных бараках, как и другие национальности, поэтому называли: эстонский барак, карело-финский барак, литовский барак, коми барак, еврейский и польский бараки. Я там познакомилась с девочками из эстонской и финской семей. Они могли говорить на своём, на русском и коми языках. В Боргане школы не было. Дети учились в селе Межог, жили там в интернате. Летом жили с родителями в посёлке Борган. Собирали ягоды и грибы, сдавали в заготпункт. Я тоже стала собирать ягоды и грибы и продавать стаканами.

Я очень близко подружилась с финской девочкой по имени Павла-Панка. Я её звала Панка. Мы с Панкой один день — собираем ягоды, второй день — плывём на катере в город Яренск продавать. В Боргане каждый день грузили на баржи круглый лес. Баржи катер на буксире тащил в г. Яренск. Отец Павлы карело-финн, постоянно работал на барже, возил лес в Яренск. В Яренске по документам сдавал лес мастеру лесопункта. Он был коми национальности. Посёлок Борган — в Коми АССР, а Яренск — в Архангельской области. Павле, спецпереселенке, нельзя было туда ездить. Тяжёлые корзинки мы не могли тащить в город, где мы торговали около магазина постоянно в одном и том же месте. Тащил их отец Павлы. Мне было трудно торговать, не зная русского языка. Павла одинаково хорошо разговаривала по-русски и по-коми. Мне было с ней очень хорошо. Мы продавали морошку или чернику стаканами. Покупали хорошо. Как продадим, сразу идём к барже, чтобы ехать домой. Мне понравилось собирать ягоды и торговать, деньги копить. Мы очень уставали с Павлой. Собираем ягоды, чистим, а завтра нужно рано утром ехать в Яренск, последним рейсом возвращаться в Борган. Конец августа. Кончаются летние каникулы. Нужно собираться в обратный путь.

Сестра Настя мне купила платье белое, ситцевое, с голубыми цветочками; две рубашки нижние, ботинки, сапоги резиновые, блестящие, вязаную шапку с бубенчиками, штаны байковые, чулки, ленту и гребёнку, чтобы я в 5-й класс пошла в новой одежде. Когда я уезжала домой, все девочки пришли к берегу Вычегды меня провожать. Пристань была на другом берегу села Межог. Девочки говорили, чтобы я после учебного года снова на лето приехала в Борган ягоды собирать. Обещали меня научить говорить по-русски. Сестра Настя купила плацкартный билет до Сыктывкара, чтобы я имела место ехать, посадила на пароход. Я была очень рада тому, как провела лето в Боргане с русскими девочками. В Сыктывкаре отец мне купил деревенские валенки, они теплее и мягче, чем магазинные. Отец меня посадил на пароход, идущий до Усть-Кулома. Выходить мне в Сторожевске. Пароход прибыл после обеда, к вечеру. В рюкзаке за спиной тяжёлый груз. До Большелуга нужно идти пешком 27 километров лесом. Зашла в один дом, попросилась переночевать. Пустили. Накормили. В любом доме пускали странника ночевать и кормили. Тогда плохих людей не было, поэтому не боялись и пускали чужих людей в дом.