Мистрис Гаркрос обратилась к нему с таким гневным взглядом, какого он еще никогда не видал во все время своего знакомства с ней.

— В своем роде! — повторила она. — Что вы хотите сказать, Уэстон? Разве вы когда-нибудь слышали чтоб я жаловалась на него?

— Мне сейчас показалось, что вы жалуетесь на него.

— Нисколько! Если я жаловалась, так это на толпу гостей. Никогда еще у меня не было так много, как сегодня, людей, которых я вовсе не желала бы знать.

— О, если бы мы могли знаться только с такими людьми, которые нам нравятся, в каком маленьком мирке пришлось бы нам прожить жизнь! А у меня мягкое сердце, я люблю всех, кого знаю.

Оба замолчали.

«В положении друга моего Гаркроса что-то не ладно, — подумал Уэстон, но мне еще рано вмешиваться».

Он смотрел на свою кузину, полулежавшую в кресле и задумчиво глядевшую на цветы. Время от времени по улице плавно проезжала карета, изредка слышались шаги пешехода. Время разъезда по обедам еще не наступило, и Мастадонт-Кресченд был тих, как кладбище.

— Ах, я и забыл, — сказал Уэстон после долгой паузы. — Я привез вам сегодня интересную вещь.

— Какую? — спросила мистрис Гаркрос, не оборачиваясь к нему.

— Гравюру для вашего альбома и, кажется, довольно редкую. Снимок с одной из последних картин Лауренса.

— Благодарю, — сказала мистрис Гаркрос, зевая, — Не скажу, чтобы такие гравюры были в моем вкусе, я предпочитаю немецкую школу, но ваш подарок будет иметь место в моем альбоме. Покажите гравюру.

— Она осталась в швейцарской. Я пошлю за ней, если позволите.

Он позвонил и приказал лакею отыскать сверток, оставленный где-то в швейцарской. Когда сверток был принесен, он тщательно развернул его и подошел к своей кузине, продолжавшей смотреть на цветы.

— Не правда ли, какое красивое лицо? — сказал он. — Необыкновенно характерное!

Августа подняла глаза, не стараясь скрыть, что кузен уже надоел ей со своею гравюрой, но едва она взглянула на нее, как вскочила с криком удивления.

— Уэстон! — воскликнула она. — Разве вы не знаете, что это такое?

— Прелестный портрет прелестной женщины, — отвечал он, как бы не замечая удивления мистрис Гаркрос.

— Были вы когда-нибудь в комнатах Губерта? — спросила она резко.

— Да, раза два или три. Мистер Гаркрос не поощрил меня бывать там чаще.

— Но если вы были там раз, вы должны знать эту картину.

— Честное слово, — я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Вздор, Уэстон. В комнате Губерта есть только одна картина, та, которая висит над камином, а эта гравюра — копия с нее.

— Неужели! — воскликнул Уэстон с притворным удивлением. — Да, я теперь вспомнил, что в комнате Гаркроса есть картина, бросающаяся в глаза. Когда я нашел эту гравюру у Томбса, мне показалось, что я уже видел это лицо. Это портрет мистрис Мостин, актрисы, прославившейся в комических ролях. Вы о ней, вероятно, не слыхали.

— Актрисы! — воскликнула Августа, побледнев.

— Да, вот на обороте написано карандашом ее имя. «Портрет мистрис Мостин в роли Виолы, в „Двенадцатой ночи“,написанный Томасом Лауренсом». — Что вы так побледнели, Августа? Можно подумать, что вы сделали какое-нибудь ужасное открытие. Томбс рассказывал мне историю мистрис Мостин. Она умерла тридцать лет тому назад, и вы не можете ревновать к ней.

— Ревновать! — воскликнула Августа, бросив на него грозный взгляд. — Как вы глупы, Уэстон.

Потом совершенно другим тоном и как бы говоря сама с собой, она повторила: «актриса!» Она молчала несколько минут, потом неожиданно обратилась к своему кузену.

— Вы сказали, что слышали историю мистрис Мостин. Хорошая она была женщина?

— Хорошая — слишком многозначительное слово, Августа. Она была обворожительна, по словам Томбса, и необыкновенно добродушна.

— Вы понимаете, о чем я спрашиваю, Уэстон? — воскликнула с досадой мистрис Гаркрос. — Я хочу знать, была ли она респектабельная женщина?