В те годы в советской торговле процветала стабильная система так называемых «нагрузок». Раскошелившись, к примеру, на какой-нибудь некондиционный отечественный ширпотреб типа панталон неходовой расцветки, вы могли стать обладателем дефицитных финских или югославских сапожек. «Не тот же ли коммерческий трюк, — думалось мне, — использует и сам Аполлон при выборе избранных: в нагрузку к Божьему дару впаривая его обладателю, смеха ради, какой-нибудь залежалый земной артикул?» Лживость, Тщеславие, Глупость... С этим-то лихом и приходится вековать век разнесчастному таланту...

В общем, я не сдержался, сказал им несколько весьма резких, даже оскорбительных слов и выскочил на улицу. Сижу на скамейке, переживаю. Проходит десять минут, пятнадцать... Володи всё нет. Потом оказалось, что хозяева сознательно не сказали ему о моём уходе, — иначе он, конечно, прекратил бы петь. Наконец он выпил вместе с Аллой, искал меня. Мы обнялись, словно не виделись годы.

(Именно в такие минуты я в полной мере ощущал всю силу моей болезненной привязанности к этому человеку. Чем хуже ему было, тем больше я любил его, тем сильнее было это чувство, замешанное на сострадании. А дороже всего он мне был в стандартной больничной пижаме...)

— Что случилось, почему ты ушёл?

Я коротко изложил ему своё мнение о происходящем. Володя вздохнул с облегчением:

— А я-то думал — ты на меня обиделся...

Стали выходить испуганные студенты; я им сказал на прощание:

— Что ж это вы, ребята? Обещали, что будет интимное чаепитие, а устроили целый концерт! Ему же нельзя выступать, нельзя пить!

— Мы не знали... Нас не предупредили... Мы так его любим!..

Побывали мы и у Александра Пономарёва, в его квартире на улице Саят-Нова. Помнится, с нами был оруженосец-поварёнок. На встрече присутствовали сам Пономарёв, гостивший у него брат из Донецка и врач команды. Я сразу же предупредил Пономарёва, что Высоцкому пить нельзя (коньяк уже стоял на столе). Магнитофон тоже был наготове, и Пономарёв прямо сказал:

— Володя, я очень хотел бы тебя записать!

Володя согласился и — чётко помню этот момент — начал с «Охоты на волков». Перед песней сказал:

— Посвящаю эту песню кумиру моей юности Александру Пономарёву.

А по окончании добавил:

— Когда ваша команда будет проигрывать, ставьте эту запись для игроков, чтобы их подбодрить.

Запомнился вопрос удивлённого врача:

— Так он что же, выходит, как наш Саят-Нова?

Не желая его сильно расстраивать, я по-армянски же шепнул ему:

— Только чуток повыше.

Пробыли мы там часа полтора-два. Володя много пел, в том числе из Вертинского. По-моему, Пономарёв записал целую бобину. Можно считать этот вечер пятым концертом Высоцкого в Ереване.

Ещё запомнилось, что Володе нужна была медицинская справка для театра, и я спрашивал врача команды, сможет ли он ему в этом помочь. Что-то у них не получилось, — эту справку потом ему сделал муж моей старшей сестры Лиды.

Из квартиры Пономарёва мы позвонили Алле и снова встретились с ней у Вари на Киевской. Помню, что в этот вечер Володя так стиснул колено Аллы, что та вскрикнула: «Володя, мне же больно!» — этот жест Володи я понимал так: пойми же, как мне плохо...

Чтобы хоть как-то убить время, я предложил Володе заехать на пару часов к моей младшей сестре Долли, отмечавшей день своего рождения. Не желая, видимо, быть заподозренной в тщеславии, она нас к себе не пригласила. Долли была почти нашей ровесницей, и мне казалось, что общение с её привлекательными подругами поможет хоть на время развеять Володину хандру. И с Долли, и с её мужем Володя был уже знаком по Москве. Жили они с двумя малолетними сыновьями в однокомнатной квартирке-конуре в непрестижнейшем районе «ереванских Черёмушек».

Поздравив сестру, Володя шепнул ей, что у него тоже двое мальчиков. Едва сев за стол, он попросил гитару, чтобы в виде подарка ко дню рождения спеть несколько песен. И это после записи целой катушки у Александра Пономарёва! Гостей было немного: две-три Доллины подруги и отец. Гитара быстренько нашлась у соседей, и Володя с ходу врубил во всю мощь «Цыганочку». Перепуганные дети тут же проснулись, подруги же выглядели ошеломлёнными этим неурочным натиском боли и отчаяния. У них хватило такта остановить принявшегося из вежливости аплодировать отца: «Так не принято». Но более всего удивил меня Саак Карпович своей идеологической чуткостью. Нет, видно не зря ел он при Сталине свой хлеб на посту секретаря ЦК по агитации и пропаганде. Внимательно вслушиваясь в текст «Цыганочки», он, видимо, пытался уловить и её подтекст. Вопрос, заданный им исполнителю по окончании песни, говорил о том, что в этом он преуспел вполне:

— Значит, ты считаешь, что всё не так, Володя?

Володя только устало кивнул головой и потянулся к рюмке.

И всё-же отец явно сочувствовал Высоцкому. Сполна испытав в своё время все прелести травли по-советски, он научился входить в положение гонимых. Отнюдь не случайно этот бывший приверженец Сталина, Лысенко и Николая Вавилова (!!!) с чисто армянской скромностью считал себя таким же мучеником науки, как Джордано Бруно. После фиаско Лысенко отец стал усиленно заниматься вопросами генетики и в данный момент, наверняка пытался выяснить, на каком этапе эволюции наш родовой ген в моём лице дал слабину.