— Это которые полком тут стоят?

— Они.

— Ну-с?

— Ну, я при них…

— То есть как же это: по хозяйству?..

— Нет… Я, собственно… Как они проезжали, и видят — я сирота… «Поедем», — говорят… Ну я, конечно…

— Да-да-да… Что ж? дело доброе.

— Вот вы надсмехаетесь!..

— Чем же-с?.. Даже ни-ни.

«Э-э-э! — подумал Порфирыч, — вот она, птица-то!» — и замолчал.

Тишина в сарае продолжала быть бессонной, и это очень растрогало Порфирыча; он вздохнул и обратился к соседке с каким-то вопросом.

— Ах, оставьте!.. Я и так уж…

— Что такое?..

— Да самая горькая…

— То есть из-за чего же?

— Голубчик! Лежите смирно! Я вас прошу!

— Помилуйте, из-за чего же горькие? Будьте так добры…

Обозначьте!

— Они уезжают: капитан-то…

— Н-ну-с. Что же? И господь с ними…

— Хотели меня замуж выдать, да кто меня возьмет?

— Как кто? Конечно, ежели будет от них помощь…

— Они дают деньгами…

— Много ли?

— Полторы тысячи…

У Порфирыча захватило дух.

— Ка-как?.. Пол-лтар-ры… Вы изволите говорить — полторы?

— Да… Перед венцом деньги.

— Раиса Карповна, — проговорил Порфирыч… — Верно ли это?

— Это верно.

— Я приду-с… К господину капитану… Приду-с!

— Голубчик! Вы надсмехаетесь?

— Провались я на сем месте… Завтра же приду!..

— Ах, миленький… Обманываете вы… Я какая… Вы не захотите…

— Да я скорей издохну… Деньги перед венцом?

— Да, да… Уж и как же бы хорошо… Не обманете?

— Ах!.. Раиса Карповна! Да что ж я после этого?..

— Голубчик!..

Между тем Кузька, улегшийся на траве за селом, был в большом унынии: ничто не могло расшевелить его настолько, чтобы заставить разделить общие удовольствия; его одолевала полная тоска. Долго лежал он молча. Взошел месяц, над болотом стал туман, заквакали лягушки, и на селе не слышалось уже ни единого человеческого звука. Наконец тошно стало ему здесь. Он решился идти в село на ночлег.

На сельской улице не было никого; только на одном из крылец сидел хмельной дворник и разговаривал с бабой, стоявшей на улице,

— Арина! — говорил дворник.

— Что, голубчик?

— Уйди, говорю, отсюда.

— Илья Митрич! За что ж ты меня разлюбил? Господи!

Сирота я горемычная…

— Арина! говорю: уйди! Слышь?..

— Илья Митрич!

— Я говорю, уйд-ди!

Кузька вошел в первые отворенные сени, спросил у хозяина позволения ночевать и лег с глубоким вздохом, надеясь, что, может быть, завтра будет легче на душе.

Но надежды его не сбылись и завтра. Во-первых, он снова был без руководителя, так как Прохор Порфирыч совершенно увлекся ночной соседкой, чему в особенности способствовали полторы тысячи «перед венцом». Второе несчастие Кузьки состояло в том, что утро другого дня не имело даже и того напряженного веселья, каким обладал вчерашний вечер: публика рано начала собираться в город, так как все самое интересное в празднике было уже вчера.

Девицы и кавалеры, встречаясь друг с другом при дневном свете, были даже нелюбезны.

Публика разбредалась. На сердце Кузьки становилось все тяжелей и тяжелей: он не выносил с гулянья ни одного приятного ощущения; рубль семь гривен, которые он пожертвовал себе на увеселения, были целехоньки. «Неужели же, — думалось ему, — с тем и домой воротиться!» Как за последнюю надежду, ухватился он за мысль — снова пойти в кабак.

В кабаке было множество посетителей… Пили, говорили с пьяных глаз что-то совсем непонятное, спорили, жаловались.

Внимание Кузьки было привлечено компаниею подгулявшей молодежи.

— Нет, не выпьешь! — кричал один.

— Ан врешь!

— Что такое?

— Да вот Федор берется четверть пива выпить на спор.

— Дай, об чем?

— И спорить не хочу…

— Нет, нет, пущай его! Друг, пива!

— Поглядим…

Явилась четверть пива в железной мерке; Федор перекрестился, поднял ее обеими руками и принялся цедить.

Публика следила за ним с особенным вниманием.

— Н-нет! — произнес неожиданно Федор — и хлопнул четвертью об стол.