Шрифт:
– А что ты думаешь о других кандидатурах?
– Они неубедительны.
– Это и я знаю.
– Не думаю, что кто-то из них пройдет… если ты хотел именно об этом меня спросить.
– Но какой же выход тогда?
– Не знаю. И Маскерони, и Контарди не могут предвидеть, чем закончится этот конклав.
– А… действительно?… Это они тебе сказали, что за тебя будет тридцать семь голосов?
– Не помню.
– Ясно, впадаешь в Лету…
– Правда, однако мне кажется, что я уже понимаю, что случилось с бедным Маскерони…
– Потом мы поговорим об этом бедняге. Но скажи мне, пожалуйста, что за правду такую ты знаешь.
– То, что мы недалеки от того дня, когда увидим на месте понтифика женщину.
Веронелли разволновался, прикрыл глаза, пошевелился, вжавшись в кресло.
Коты, заметив его движение, подскочили и готовы были уже броситься на него, если бы не вмешался Мальвецци и не успокоил их.
– Эта его трагическая маска на ложе смерти, которую ты захотел скрыть от всех, обозначает именно то, что я только что сказал.
– А что, разве я мог не скрыть, не стереть ее?
– Нет, ты не мог. Но так кончину Маскерони можно объяснить, повторяю, и тем, что я сказал. Видишь ли, одна из самых трагических вещей в судьбе человечества, вызывающая больше жертв, чем в войнах, – это медлительность истории. Сколько человек было убито, или осуждено, или отвергнуто на некоторых стадиях нашей религии, закрепощенной строгими законами, абсолютно сдерживающими, и потом… после краткой славы признанными устаревшими? А мы, министры римской Церкви, какие мы молодцы, что поддерживаем, как только можем, эту медлительность истории… Человек Дзелиндо Маскерони заплатил своею смертью за знание о существовании и безнадежности этой медлительнейшей машины, когда «услышал» в своем теле естественное желание, которое префект Конгрегации по вероучению обязан был принимать за грех…
– Мне трудно понять тебя…
– Потому что я говорю тебе о бедной жертве нашего времени и нашей жизни. Но если ты возьмешь, как пример, Гуса, Джордано Бруно, Галилея, Кампанеллу, евреев, осужденных Богом на убийство, альбигойцев, процессы с пытками и сожжением на кострах, как колдунов и магов… ты меня понимаешь…
– Мне трудно понять тебя, во всяком случае, я пытаюсь следовать за твоей мыслью; за некоторые действия действительно Церковь несет ответственность, да и следовало бы попросить прощения у человечества. Но не могу, как не убеждай меня, принять, что однажды папой будет выбрана женщина. Да ты сам-то понимаешь – что ты говоришь? Это же против законов Христа! Господь не позволит ни одной женщине занять папский престол.
– Можешь ответить мне: Христос, поскольку он был человеком, замечал тусклость и медлительность течения истории, или нет? И в обществе своего времени, среди спреев, мог бы он понять это? Обычаи той эпохи, они были совсем другими.
– А кто мы такие, чтобы отменять древние обычаи, существующие вот уже две тысячи лет?
– Мы все еще не решаемся выбрать папу, потому что не умеем смотреть в будущее.
– Не хочешь же ты сказать, что потому у нас нет папы, что не хватает мужества поставить на место священника, да и папы тоже, женщину?
– Ты сказал, я этого не говорил.
И камерленг смутился. Он пришел, чтобы хоть немного прояснить будущее, чтобы принять от этого чудака немного света, чтобы получить от него уверенный отказ от своей кандидатуры на место папы. А что услышал? Услышал о возможности выбора женщины на престол Петра с ключами от врат будущего.
Нет, этот бедняжка – действительно, ненормальный. Страх исчез, можно больше не уговаривать его идти в конклав. Мало того, будет гораздо лучше изолировать его, чтобы исключить его влияние на кого-нибудь из неискушенных ста двадцати трех кардиналов.
– Да, я согласен, Владимиро, лучше будет, если меня здесь не будет, будет лучше, если я не пойду больше голосовать.
Нет, не мог Веронелли больше слушать этот мелодичный голос, не мог больше видеть эту лучистую улыбку, эти остановившиеся и беззащитные глаза.
– Не мучайся ты, знаю что очень трудно, да и слишком рано думать о выборах женщины, успокойся, пожалуйста. Еще нужно помучиться, преодолевая религиозные запреты и устаревшее мнение многочисленных верующих, что женщина не может занять место рядом с мужчиной. Миллионы женщин, сознание которых не принимает мужскую свою половину, как и миллионы мужчин, не хотят принимать женскую часть своей сущности – в этом бедствие и проклятие наше. Должно пройти много времени, пока медленные мельницы истории с помощью нас, католических священников, а также аятолл, раввинов и всех оставшихся на земле колдунов, перемелют мириады людей, превращая их в жертвы застарелых традиций.
– Нет, Этторе, я тебя больше не узнаю! Ты только не проговорись однажды им. Не понимаю тебя, да и осуждать боюсь.
– Я знаю. В другое время ты мог бы меня послать в Святейшую канцелярию, что привело бы к судебному процессу, из которого невозможно никогда и никуда выйти, разве что на костер.
– Этторе, я тебя умоляю! Неужели ты забыл – кто ты?
– Где я теперь нахожусь, к сожалению, мне не удается еще забыть! Это единственное мое мучение… здесь… иначе… – Этторе Мальвецци не решился произнести всю фразу целиком, неожиданно для самого себя разволновавшись.