– На что ты так пристально смотришь, Этторе? – произнес голос с сильным иностранным акцентом.

Он повернулся, опустил сконфуженно глаза. Узнал эстонского кардинала Матиса Пайде. Молча показал ему пальцем на двух близнецов, которые были наготове, чтобы не ошибиться и зажечь свечи сразу и в нужный момент. Затем, дотронувшись до плеча эстонца, пригласил его поднять глаза вверх, в центр фрески Микеланджело.

– Куда смотреть? На святого Варфоломея?

– Нет, не в самый центр, немного выше, выше, на Христа-Судию…

И кардинал с Севера уставился своими голубыми глазами на Христа. Потом опустил глаза на двух молодых священников, потом вверх, вниз-вверх, вниз-вверх и обратно… поразился. Он не мог отвести глаз, потом забормотал:

– Невероятно, невероятно!

Однако, по приглашению кардиналов-»счетчиков» пора было следовать, вместе с Мальвецци, к своим местам.

Должен был же войти камерленг Святой Римской Церкви, опережая хор, созданный из пожилых певцов.

– Обещай помочь ему и помоги мне в том, что я собираюсь предложить, – сказал шепотом Мальвецци, обращаясь к Пайде, который все еще не мог слова произнести – близнецы были невероятно похожи на Христа.

– Но… куда они ушли? Их больше нет…

– Они должны вернуться после extra omnes… Будь спокоен, нам это не приснилось: они будут в ризнице.

Не знаю, правильно ли я понял то, что ты хотел сказать, но за тобой последую до конца, – пожимая ему крепко руку, ответил Пайде, все еще ощущая большое смущение.

Послышалось Veni Creator Spiritus. Старческие и глубокие голоса пели этот гимн тяжело, но торжественней, чем в первые заседания конклава. И все-таки, нужно отдать должное молодому хору. Тогда появлялось ощущение рая и ангельской легкости, теперь же – тень трагической мольбы к Тому, кто не удостоил явиться.

С некоторым опозданием запыхавшийся камерленг начал свое вступление, извиняясь за потерю времени. Предложил дать слово тем, кто хочет выступить, затем перейти к голосованию.

На всю жизнь присутствующие кардиналы запомнили это выступление, не забудут его до самой своей смерти. Запомнили того, кто встал и начал говорить, сначала часто прерывающимся от эмоций голосом, потом все более уверенным; запомнили архиепископа из Турина, кардинала Этторе Мальвецци.

Даже потом, когда будут спрашивать об особенностях этой речи, память не решится каждый раз фокусировать все чередование доводов и пассажей его защитительной речи и ее финала. Казалось, что парус тайны связал их всех перед Богом и людьми, захватил их умы, охраняя их, тех, кто получил от Святого Духа Параклета это божественное озарение, тех, кто этому озарению подчинился в одном из самых трудных выборов в истории Церкви.

Сколько времени он говорил? Никто точно не знал. Невозможно было измерить ту реку слов, или, лучше сказать, те бредовые речи кардинала, от которых присутствующие сами становились ненормальными, при этом уважая его как юродивого во Христе.

Говорил о нужде человечества в вере, вере, придающей силу и сопровождаемой любовью, радостью, счастьем. Католическая Церковь устала доказывать многотысячными миссиями свою правоту, миссиями, изнуренными чувством вины за ошибки и грехи, часто заклейменные, как порочные аспекты нового времени, но которое должно было бы быть распознаваемо, с последующей просьбой о прощении перед всем человечеством.

Говорил о Святом Духе, что не знает где идет дождь, но дождь, тем не менее, льет на головы людям; что существование без Бога – пустота. Говорил о больших надеждах, что раскрываются тем, кто мучается от этой Пустоты, что надежда – это и есть сам Господь Бог.

Говорил о славе нового Христа, который возродился бы вследствие их выбора и в то же самое время умер бы в этом выборе, если умереть означает для них, кардиналов, выбирать не из своего освященного круга, из которого Христос просил бы следовать ему, пополняя ряды христиан.

Говорил, что нужно иметь смирение, чтобы не спрашивать о смысле чудовищных событий, произошедших в эти месяцы, когда Дьявол, обнаружив их слабости, вошел в их открытые двери самым губительным образом.

Говорил о грусти старения, об эгоизме пожилого возраста, о страхе перед угрозой конца, чаще всего единственного, что тормозило собрание и приводило их к неспособности прийти к окончательному решению. Святой Дух стал их портретом, – как они того и хотели, – в их желании выйти из конклава, выбрав все равно кого. Такое решение позволило бы им насладиться удовольствиями последних привилегий, прежде чем они умрут.

Говорил о зле, о том, что они его выдерживали, не понимая его до конца. Об их сердцах, глухих к приглашению к одиночеству и тишине в эти четыре месяца конклава. Не понимали смысла этого затворничества, потому что их сердца подавлены тревогой и страстным желанием делать, делать и делать – в который раз, – без остановки действовать, непристойно и без какого-либо смысла.

Говорил о высокомерии их пасторальных писем, где больше не звучит милосердие, а только холодная доктрина; о жаргоне в них, далеком от жизни; о том, что они повторяют в юбилейные дни как бы нужные слова, в те дни, когда Христос и апостолы суть жизнь. Это Рождество, которое празднуют с пышностью во всех древних кафедральных соборах Европы и в более новых соборах мира… но не дрожат уже ангелы и пастыри в эту ночь, в которую Он родился…