– Мукан, тебе письмо, пляши! – вдруг врубается звук, и он, смущенно улыбаясь, вкладывает одно колено в другое и, на полусогнутых, начинает извиваться.

– Это у них так в Индии танцуют, в Индии, в Индии, из Индии, – все радостно разъясняют друг другу (всемирная отзывчивость): в Индии, оказывается, тоже есть казахи, их с чего-то туда занесло, а теперь они, естественно, стремятся в нашу братскую семью, подернутые нежным жирком индийских девушек из кинофильма «Бродяга».

Вот как нужно создавать братство народов: вышибить всем по глазу – а кому и два – и запереть в одну палату.

Мама проходит по этому раю какой-то полупрозрачной тенью, различимой лишь в заплаканных местах. Это не в обиду – я и себя начинаю различать только ночью, оторвавшись от масс. Самое страшное в одиночестве – необходимость жить собственной жизнью. Болит решительно все – ноет, дергает, жжет, мутит от неизбывного запаха дегтя – мази какого-то Вишневского, паленые волосы источают тошнотворную пороховую вонь (меня и сейчас подташнивает, когда повеет угольной гарью), пульсирующий глаз то съежится в сверлящую точку, то раздуется так, что голова болтается внутри пузыря, надутого болью. Храп, стоны, в коридоре десятикратное эхо – голоса дежурных сестер, звуки выкладываемых на стекло металлических предметов, предназначенных причинять боль, на потолке без конца разворачиваются автомобильные фары – провисшая койка вращается каруселью.

От боли не заснуть толком – сразу же начинает сниться боль. Только раз вдруг приснилась школа, любимые пацаны, обожаемая Мария Зиновьевна… А может, я сплю, вдруг встревожился я и пощупал парту. Парта была настоящая, твердая, и я успокоился. Но малейшее движение – и просыпаешься со стоном. И сразу встрепенется мама, прикорнувшая где-то – на стуле? на свободной кровати? Ее не выгнать из больницы. Друзья зазвали на роскошную кровать с периной, но роскошь-то ее и ужаснула: нежиться, когда ее бедный Левочка… При коридорных отсветах мама еле слышно читает мне Мало «Без семьи», и я снова спасаюсь в чужую жизнь, в жизнь опять-таки самых лучших моих друзей: Виталис, Маттиа, обезьянка… а утром они передадут меня в надежные руки Гайдамака, Вильгема, Мукана…

Правда, до их пробуждения я успевал еще услышать радио, которое, как безумец, целый день неразличимо болботало себе под нос. Сейчас от казахских песен по мне рябью бегут мурашки – такая в них диковатая сила и красота, а тогда они не казались мне даже экзотическими: экзотика должна быть заграничной. Чтоб тебя зауважали в России, надо сделаться иностранцем. Казахи это сумели. Очередь за евреями.

Мы, эдемчане, не заскучаем даже и в аду, если только нам позволят вариться в одном котле. Но раз направляют, а тем более в МОСКВУ, – значит так и надо.

Меня хотели поднять – я не дался: «Сам пойду!». Встал и рухнул – подломились ноги от внезапной боли в щиколотках. И впервые расплакался – такая мелочь не могла считаться экзаменом на мужество.

«Потерял много крови, потерял много крови», – уважительно прокатилось по оставляемому Эдему, и меня повели под руки. «Я еще вернусь!» – из последних сил присягал я на верность своим лучшим в мире друзьям, и они освещали мой путь отраженным светом, ибо всякое исходящее от нас сияние бывает только отраженным: ты отражаешь мою любовь к тебе, я – твою.

Маму оформили сопровождающей. Вагонное купе тоже было раем: чего стоила одна только уходящая в бесконечность череда взаимно отражающихся зеркал. И промерзлая санитарная машина: пока она вертелась, словно бы на месте, моя судьба оставалась в верной деснице Всевышнего, устраивающей приключения исключительно с хорошим концом.

Московская больница тоже была бы раем, только очень уж там было просторно и культурно. И докторша настораживала чрезмерной культурностью – мама рядом с ней выглядела какой-то колхозницей. В советском кино суперинтеллигентов традиционно поручали играть евреям (Плятту, что ли?), поэтому я много лет каждого встречного еврея считал просто интеллигентом. Докторша только посветила мне в глаз лобовым шахтерским зеркальцем и быстро проговорила, как отрезала: «Немедленно удалить». Ка-ак?.. Мы так не договаривались!.. В Эдемах так не поступают – профессора мне, профессора!.. Вы совершенно правы, коллега, осколки прямо на поверхности, да ты же все равно им ничего не видишь, ну-ка, есть свет или нет? А сейчас? А сейчас? А вот и есть – я тебе прямо в глаз свечу, вот тебе и не может быть, ты что, хочешь, чтоб на второй глаз перешло?

Мир реальности уверенным бульдозером ломился по хрупкой поросли веры и воображения, среди которой только и может выжить глупенькая трехлетняя девчушка – человечья душа. Но что, вы думаете, меня уложило наповал – инвалидность, риск полной слепоты, еще какая-нибудь рационалистическая еврейская дребедень? Ошибаетесь: будут дразнить – вот что ввергло меня в отчаяние до того бездонно-непроглядное, что из бездны его совершенно не имели никакого значения ни честь, ни мужество: все эти роскошества уже не могли понадобиться тому отверженцу, в которого меня превращали.

Под родным ожерельем хирургических солнц я орал и брыкался так, что вызвали еще двух мужиков меня держать. «Мама услышит», – пытались меня усовестить. «А ее здесь нет», – успевал отбрехиваться я. «Она через окно услышит». – «Чего она будет под окнами шататься!..»

Правда, и боль была – это что-то особенного. Но ведь и раньше нельзя сказать, что не было ничего особенного. Хотя раньше, вроде бы, не перекусывали какие-то очень прочные живые проводочки-кусачки так и щелкали в моем глазу, так и клацали, так и чакали…