Прошло несколько дней, когда за ужином жандарм нестроевой роты, помогавший дежурному при раздаче, подал Морозову пару яиц в бумажке. Морозов развернул и увидал, что это был обрывок газеты — как раз то место, где сообщалось об убийстве министра внутренних дел Сипягина.

Чтоб в разговорах на прогулке не скомпрометировать как-нибудь жандарма, Морозов, передавая нам эту новость, говорил всем, что, гуляя в огороде, нашел кусок газеты, который, вероятно, откуда-нибудь занес ветер.

Так мы узнали, что министром внутренних дел был Сипягин; до этого же перемены в министерстве сохранялись от нас в тайне. Обыкновенно мы не знали даже, кто стоит во главе департамента полиции, в специальном ведении которого мы находились.

О том, что министром стал Плеве, мы узнали случайно, когда получили том энциклопедического словаря на букву «П» [127] .

Нечего и говорить, что о войне с Японией мы не должны были и подозревать. Первый намек на нее мы нашли в английском журнале «Knowledge», в котором сообщалось, что в дальневосточных водах кит наткнулся на минные заграждения. «Значит, происходит война с Японией», — заключили наши проницательные читатели. А о ходе военных действий и о русских неудачах мы судили по лицам жандармов: если они шушукались между собой и ходили, повесив голову, мы тотчас догадывались о несчастьях русской армии. Мы все были уверены, что война кончится победой Японии, и предугадывали будущее. Морозов с первого же момента объявил: «Микадо Мутцу Хито освободит нас!» За разгромом должны были следовать реформы и амнистия.

Когда вышла эта книга, между прочим, я имела одно особенное удовлетворение. Прочитав главу «Нарушенное слово», содержание которой и теперь волнует меня, Александра Ивановна Мороз мне написала, что «со слезами умоляла» мою мать не подавать прошения (о моем помиловании)…

Итак, был же на свободе человек, который понимал меня до дна!

Через три дня после появления в декабре 1921 года моей книги «Запечатленный труд», том первый, в отдельном издании я получила рукописи, оставленные мной в 1915 году за границей.

Большая часть их относилась к вышеназванной книге и осталась вследствие 7-летней задержки неиспользованной; зато запоздалое получение приготовленного материала дало мне возможность уже в мае сдать в типографию текст выпускаемой теперь книги о Шлиссельбурге, том второй, «Когда часы жизни остановились».

В полученных рукописях заключались главы, которые по своей важности казались мне центральными и вместе с тем в психологическом отношении были наиболее трудными и, может быть, даже невозможными для восстановления при тех потрясениях, которые вызвала революция, коренным образом изменившая как условия нашей жизни, так и наши настроения.

Этими главами, написанными за границей, была прежде всего глава, открывающая эту книгу, «День первый» — тот первый день безнадежного, бесправного состояния, когда из Петропавловской крепости я была переведена в Шлиссельбург. Эта глава вылилась у меня сразу, без всяких поправок в 1910 году [128] и положила начало всему труду. Только через два года, весной 1913 года, я вернулась к дальнейшему описанию переживаний в Шлиссельбургской крепости в главах: «Голодовка», «Погоны», «Под угрозой», «Нарушенное слово», «Страх жизни», «Мать» и «Накануне», причем последние пять были первоначально объединены под общим заглавием «Свобода», которое теперь я нашла неудачным.

За границей же была написана обширная глава «Через 18 лет», из которой теперь я выделила «Мастерские и огороды», «Книги и журналы» и «Чатокуа».

По возвращении из-за границы в начале 1915 года только летом 16-го года я приступила к работе, когда жила у моих друзей, сестер С. Н. и М. Н. Володиных, в их имении «Воронец» (Елецкого уезда), где я была окружена такой заботливостью, покоем и удобствами, что могла вполне отдаться своей теме, и написала, как говорят, одни из лучших глав моей книги: «Материнское благословение», «Полундра» и «Первое свидание», которое заканчивает эту книгу.

Было бы скучно перечислять, когда и где было написано все остальное. Скажу одно: в то время как глава II («Первые годы») относится к февралю 21-го года, «Сожженные письма» написаны в июне 22-го.

Таким образом, написание этой книги шло на протяжении 12 лет — срок очень большой; и в течение всего этого времени содержание ее не переставало тяготеть над моей душой.

Теперь я могу вздохнуть свободно: что написано, то отрезано и дает простор моей мысли и настроениям.

«Довлеет дневи злоба его»: новое время — новые песни, а моя книга песнь о том, что было, кончилось и не вернется.

Но если она и говорит о прошлом и не вносит ничего в практическую жизнь настоящей революционной минуты, то во всяком случае наступит время, когда она будет нужна. Если не воскресают мертвые, то книги воскресают. Разве «Мои темницы» Сильвио Пеллико, книга Де Костера «Уленшпигель», которую зовут библией Нидерландов, не живут для нас, хотя написаны одна сто лет назад, а другая описывает события борьбы XVI столетия?

«Пишите, — говорила мне при встрече за границей великая трагическая артистка Элеонора Дузе. — Пишите: вы должны писать; ваш опыт не должен пропасть».