— Бредят и не помнят. Вот на холод и выбрались. — Солдат поволок девчонку к пакгаузным дверям.

— Стой, служивый, — Шмайсер подошел ближе и присмотрелся. — из-под воротника платья вывалился странный зеленый медальон с красным камнем. Офицер тронул его пальцем, потом посмотрел на измотанное болезнью лицо. И тут по сердцу, словно ножом резануло. В голове застучало — она должна выжить, должна. И он сделает все!

— Девочку в наш санитарный вагон. Обеспечить лучший уход. Передать главному врачу — это мой приказ! Она должна жить! И еще — детей собрать, всех. Особенно больных. И лечить! Это наше будущее!

Ермаков стоял у окна, смотря на краснеющий в багровом восходе солнца город. Хотя сравнивать этот с тем, привычным, было бы странновато, но сходство имелось. Про тот говорили, что он «большая деревня», этот просто «деревня». Маленький городок — только привокзальные строения каменные.

Константин живо представил, что чувствовал Колчак месяц назад, находясь под назойливой охраной, а если называть вещи своими именами, то под арестом чехов.

Адмирал об этом подробно рассказывал, и генерал просто смотрел в окно, наблюдая с усмешкой. Союзники и сейчас были на станции, вот только на восток полз уже не обожравшийся удав эшелонов, а так, срыгнувшая чужое добро мелкая гадюка. И вели они себя не по-хозяйски, шмыгали осторожненько, боязливо косясь на орудийные башни угрожающе молчаливых бронепоездов. Кстати, их же и бывших, ставших недавно законным трофеем сибирских войск.

В небо уходили многочисленные дымки растопленных печей, на которых сейчас варили и жарили. Тихая, мирная картина. А ведь перед Новым годом здесь зверствовала партизанщина, и горожане тогда, попрятавшись по щелям, только молились о том, чтоб ограбили, но лишь бы не убили, не изнасиловали, не сожгли.

Ермаков усмехнулся — вскоре о спасении начали молиться сами партизаны, попав под мощный удар чехов и авангарда Келлера. Старый вояка действовал решительно, согласовав действия с союзниками и обойдя город с севера егерями, заняв казачьи поселки Бадарановку и Щипицина.

А дальше была бойня — семьсот трупов партизан, большинство из них составляли сбежавшиеся с окрестных сел крестьяне, которые активнее всего участвовали в грабежах, остались лежать в снегу навечно, смотря в голубое небо мертвыми глазами. А потом по селам словно коса прошлась…

Сейчас все успокоилось, налеты партизан на железную дорогу прекратились, ибо селяне, прикинув, чья власть берет верх, дружно возлюбили царя-батюшку. Тем паче новоселам правительство не только показало «морковку», но уже дало ее попробовать.

Теперь город снова стал спокойным центром взбаламученного революцией и войной уезда. На базаре велась торговлишка, заработали лавки, даже открылась парикмахерская. На тумбах стали клеить привезенные из Иркутска газеты, дети потянулись в школы. Лишь где-то по Уде егеря неутомимо преследовали партизан, ведомые проводниками из местных казаков. «Маньчжурцы» примерно наказали мятежные латышские хутора, чтоб другим неповадно было супротив бунтовать, и сейчас перебрасывались в Канск. Кровавого урока хватило, местные крестьяне сразу притихли, поняв, что новая власть крепка и спуску не даст…

Ермаков усмехнулся, решительно пошел из салона. Его потянуло к жене, как магнит к железу, вроде бы и не кончилась безумная ночь. Он был счастлив, вновь обретя любовь. Нет, Нина осталась прежней после ночной исповеди, только смотрела на него так, что сердце замирало в груди от нежности. Он и не ожидал от себя такого, думал, что война навсегда испепелила душу.

В конце вагона, у тамбура он увидел Гришу Пляскина — ординарец нес на руках Ванятку, заменяя ему няньку. Пусть походят вдоль вагонов, в «Буйный» заглянут. Время есть — до отправления еще добрый час. Опять же — в бронированных коробках сухари и сахар мальцу в руки совать будут, любят там сына командующего. Так же, как и его самого, — солдаты недаром «батькой» называют, а он со «стариками» из экипажей на «ты», ибо вместе с ними Глазково брал. А как иначе — он же «их» генерал…

— Нинок, я тебя ревновать скоро начну, — пошутил Арчегов, зайдя в купе. Жена сидела у окошка и смотрела, как гуляют с сыном.

— К кому же? — делано удивилась молодая женщина. И так «стрельнула» выразительными глазами, будто очередью из «Утеса» прошлась. Внутри все разом зажглось, будто и не было безумной ночи, а он просидел целый год на необитаемом острове, в полном монашестве. Охваченный растущим нетерпением, Константин чуть ли не набросился с поцелуями на жену, такую красивую и манящую, желанную, но в самый последний момент сдержался. А та грустно улыбнулась.

— Ты что, Нина? Что случилась, лапочка?

— Гришаня ко мне как к мамке тянется, или как к старшей сестре. Несчастный он, ни кола ни двора.

— Он же казак, в станице живет, — искренне удивился Константин. — А потому дом и родители должны быть.

— Нагулен он. Казак стражи охранной с КВЖД соблазнил девку и сбег, чтоб не прибили.

— Чего ж прибивать-то?! Оженили бы, и всех делов.

— Так женат он. И сбег далеко, с Кубани он, по-хохляцки балакает, черноморец. — Жена хорошо разбиралась в казаках, благо муж с Терека.