— Да я бы рад, но ведь многие не оставят, а в одной из версий я играю роль ужасного злодея. По-твоему, не стоит обращать на это внимания? Ты же сама хочешь, чтобы я приезжал сюда. Значит, я каждое воскресенье должен приезжать на улицу, где меня считают убийцей?

— Дураки всякое болтают, это пройдет… — Джеки заерзала на ступеньке.

— А если я не злодей и Кевин не злодей, объясните мне, что произошло?

Все надолго замолкли. Внезапно послышался нестройный хор детских голосов, быстрое неразборчивое бормотание, где-то там, за ярким светом вечерних фонарей, в верхнем конце улицы, показалось сплетение черных теней — силуэты мужчин ростом с фонарный столб, детские силуэты в постоянном движении и мелькании. Голос Холли окликнул: «Папа!» — и я помахал в ответ рукой, хотя так и не разобрал, где в этой массе Холли. Тени прыгали по дороге перед ними и рисовали таинственные фигуры у наших ног.

— Все, — тихо сказала Кармела, перевела дыхание и утерла глаза, чтобы не осталось никаких следов слез. — Все.

— Потом, если будет время, доскажете, что случилось в прошлое воскресенье, — попросил я.

— А потом ма с па и я пошли спать, а Кев и Джеки отправились домой. — Шай швырнул окурок через перила и поднялся. — Конец истории.

Мы вернулись в дом, и ма подняла обороты, наказывая нас за то, что бросили ее в ужасном одиночестве. Она с особой жестокостью расправлялась с овощами и бесперебойно отдавала приказы:

— Эй, Кармела… Джеки… Кармела… да кто-нибудь, займитесь уже картошкой! Шай, поставь сюда, да не сюда, простофиля, туда! Эшли, милая, помоги бабушке вытереть стол! Фрэнсис, ступай, поговори с папой, он снова прилег, и ему нужна компания. Давай! — Ма шмякнула меня кухонным полотенцем по затылку — для скорости.

Холли, которая, уткнувшись мне в бок, показывала раскрашенные керамические поделки, купленные в Рождественском городке для Оливии, и подробно описывала встречу с эльфами Санты, тут же ловко растворилась среди кузин — я счел это весьма разумным. Я и сам бы так поступил, но ма умеет так долго пилить человека, словно у нее внутри вечный двигатель, да и полотенце снова нацелилось в мою сторону. Я поспешил убраться.

В тихой холодной спальне па сидел в кровати, опираясь на подушки, и прислушивался к голосам из других комнат. В этой вычурной и мягкой обстановке — персиковый интерьер, бахрома повсюду, мягкий свет торшера — па выглядел необычайно неуместным и почему-то особенно сильным и свирепым. Неудивительно, что в молодости девчонки за ним увивались: уверенная челюсть, надменно выступающие скулы, неугасимый голубой огонь в глазах. На мгновение, в обманчивом свете, он стал похож на прежнего неукротимого Джимми Мэки.

Его выдавали только ужасные руки: распухшие и скрюченные пальцы с грубыми побелевшими, словно отмирающими ногтями непрерывно двигались по кровати, нервно выдергивая из одеяла торчащие нитки. Комната провоняла болезнью, лекарствами и потными носками.

— Ма говорит, что ты хочешь поболтать.

— Дай сигарету.

Па выглядел вполне трезвым, но ведь он всю жизнь устойчивость к спиртному вырабатывал, так что явных признаков опьянения с ходу не заметишь. Я придвинул стул от маминого туалетного столика к кровати — впрочем, не слишком близко.

— Ма не разрешает тут курить.

— Пусть идет в задницу, сучка.

— Приятно, что романтика по-прежнему жива.

— Ты тоже иди в задницу. Дай сигарету.

— Ни за что. Зли ма сколько хочешь; я останусь у нее на хорошем счету.

От такого заявления па улыбнулся — не слишком ласково.

— Ну, удачи тебе… — Он вздрогнул и внимательно посмотрел на меня. — Почему?

— А почему нет?

— Ты никогда в жизни ее не слушал.

Я пожал плечами.

— Моя дочь обожает бабушку. Если это значит, что мне нужно один день в неделю, стиснув зубы, подлизываться к маме — чтобы Холли не видела, как мы рвем друг друга на части, — я готов. Если вежливо попросишь, я и к тебе буду подлизываться — по крайней мере в присутствии Холли.

Па откинулся на подушки и рассмеялся так, что все закончилось приступом глубокого, мокрого кашля. Он замахал рукой, тяжело дыша, и показал на коробку салфеток на комоде. Я подал ему коробку. Па прокашлялся, сплюнул в салфетку, бросил ее в ведро и промахнулся; я не стал поднимать. Наконец он произнес:

— Хрень.

— А поподробнее?

— Тебе не понравится.

— Переживу. Когда мне нравилось то, что исходило из твоих уст?

Па, болезненно морщась, потянулся к прикроватному столику за стаканом с водой — или с чем еще — и стал не спеша пить.

— Все эти разговоры про твою мелкую, — заговорил он, вытирая губы, — гребаная хрень. Нормальный ребенок. Ей совершенно наплевать, как ты ладишь с матерью, и тебе это известно. У тебя какие-то свои причины задабривать мать.

— Иногда, па, люди хорошо друг к другу относятся без всякой причины. Я понимаю, тебе трудно такое представить, но так бывает.

Он покачал головой. Жесткая улыбка снова появилась на его губах.

— Только не ты, — сказал он.

— Это как посмотреть. Между прочим, ты не знаешь обо мне ровным счетом ничего.