Критика разгромила книгу. Уэллс в “Санди экспресс” назвал Фенеа “пошлым занудой” и саркастически осведомился: отчего это кошмарные пророчества говорливого духа не сбылись? Дойл был разгневан, что собрат по перу так небрежно развенчал его труд, и указал на то, что многие предсказания Фенеа оправдались, например в отношении России (он имел в виду революцию и все последующее). Уэллса же Дойл сравнил с кардиналами, насмехавшимися над Галилеем.

Но даже многие сторонники издевались над Дойлом, высмеивая его стремление точно определить дату конца света. Их вообще начала раздражать его деятельность. Сэр Оливер Лодж возражал против намерения Дойла основать в Лондоне Спиритуалистическую церковь и в письме к своему другу говорил, что пусть это намерение — вполне логичное следствие миссионерской активности, оно не становится от этого более разумным.

Но ни пренебрежение коллег, ни общественное мнение, ни письма с угрозами — в одном из них Дойла называли “дьяволом, обосновавшимся в Уиндлшеме”, — ничто не могло заставить его свернуть с избранного пути, хотя было уже ясно, что битва проиграна. Спиритуализм неумолимо сходил на нет. Наступил “век джаза” — термин, введенный американским писателем Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом. Наступила эпоха фривольности и сумасбродства, взбалмошная, мечтающая о наслаждениях здесь и сейчас. Люди не желали вспоминать о прошлом и думать о будущем.

Память о страшной войне потускнела, и мало кто хотел оживить ее, общаясь с духами погибших. Конан Дойл все больше напоминал персонажа своих средневековых романов — героического, но неуклюжего, очаровательно старомодного, но неуместного. Рыцаря. Динозавра.

НА СЕМИДЕСЯТОМ ГОДУ ЖИЗНИ, ОГЛЯДЫВАЯСЬ на пройденный путь, Дойл мог быть доволен. Пусть мир и отверг спиритуализм, но во всем остальном он был на редкость удачлив — знаменит, богат, довольно крепок физически, обожаем женой и детьми, окружен заботой и комфортом в Уиндлшеме. Он по-прежнему боготворил Джин и каждую весну выходил в сад, чтобы набрать ей первых подснежников, слал ей нежнейшие письма и записочки, стоило им разлучиться хоть на несколько часов. Из Лондона — в Уиндлшем (январь 1927): “Любимая, ты всегда будешь для меня самой чудесной женщиной на свете. Я и впрямь ночью мечтал о тебе”. Из Лондона — в Бигнелл-Вуд (апрель 1927): “Только одно словечко любви, моя милая девочка. У меня всего час, чтобы закончить речь, поэтому прости за коротенькие каракули. Навеки твой А”. Она также очень его любила. “После 23 лет нашего супружества, — писала Джин в дневнике в 1930 году, — всякий раз, как я слышу голос мужа или как он заходит в комнату, все словно озаряется светом, и пространство вокруг наполняется радостью”.

Врачи рекомендовали Дойлу бросить крикет, но он все же позволял себе ежедневно один раунд. Сыновей баловал безмерно, покупал им спортивные автомобили, на которых они гоняли по узким улочкам Кроуборо и нередко попадали в аварии, к немалому раздражению соседей. Дойл оплачивал их штрафы и не слишком пытался урезонить “мальчиков”; впрочем, однажды, когда Адриана задержали за сильное превышение скорости, пригрозил, что отберет у него машину, если он не пообещает ездить помедленней.

Прислуга в Уиндлшеме тепло отзывалась о хозяине. “Он был добрый и справедливый, — вспоминал шофер Билл Латтер, — иногда тихий, задумчивый. Но мог и рассердиться, если считал, что его указания не выполнены. Любил поболтать, просто с кем угодно, кто ему был интересен. Часто по дороге из Льюиса в Брайтон мы видели бродяг, идущих от одного работного дома к другому, и он просил меня остановиться, выходил из машины и спрашивал у бродяги, не возражает ли тот, чтобы он немного прошелся рядом. Они всегда соглашались. Тогда он просил меня ехать вперед и ждать его. По дороге он успевал расспросить человека о его жизни, узнать, почему тот предпочитает бродяжничать. Похоже, ему нравилась их свобода. Он давал им пять шиллингов, садился обратно в машину, и мы ехали домой. Однажды было очень холодно, шел снег, и он велел мне не ждать, а после вернуться за ним. Домой он приехал в одних носках — отдал бродяге свои ботинки”.

Не утратил он и чувства юмора. Уильям Фойл, один из основателей знаменитого книжного магазина на Чаринг-Кроссроуд в Лондоне, был частым гостем в Уиндлшеме. Нередко он приезжал вместе с юной дочерью Кристиной. Как-то она спросила Конан Дойла, доводилось ли ему общаться на сеансах с духами знаменитостей. Дойл ответил, что доводилось, и среди прочих упомянул Оскара Уайльда.

— А что он вам сказал?

— Что быть покойником очень скучно! — И громко расхохотался.

Он любил общаться с молодежью, с удовольствием проводил время в компании с молодыми людьми, но не терпел, когда кто-нибудь из его детей нарушал нормы приличия. “У отца была железная воля, — вспоминал Адриан, — и он не мог ни понять, ни простить малейшего отклонения от того своеобразного кодекса чести, которого придерживался сам”. Однако он был очень снисходителен к юношеской жизнерадостности, к увлечению сыновей “горячим джазом”, с удовольствием ездил с Дэнисом на его спортивном автомобиле со скоростью до ста миль в час, и позволял Джин-младшей выкуривать одну сигарету в месяц, после того как ей стукнуло десять лет. Все, чего он требовал от сыновей, — быть джентльменами. Они могли припомнить лишь два случая, когда отец вышел из себя: когда Адриан грубо обошелся со служанкой и когда шестнадцатилетний Дэнис заявил, что их попутчица в поезде — уродина. Взбешенный Дойл отвесил ему подзатыльник и сказал: “Ни одна женщина не может быть уродиной. Любая женщина прекрасна. Но некоторые прекраснее других”.

Он обожал новые технологии, с удовольствием позировал в наушниках и с радиоприемником для обложки еженедельника “Попьюлер вайерлесс” [34] , но в чем-то остался глубоко в прошлом. Его многое раздражало, — например, что женщины стали курить в общественных местах — и упорно цеплялся за заветные викторианские ценности. Нисколько не интересовался современным искусством, считал постимпрессионистов ненормальными и был среди тех, кто поставил подписи под требованием убрать из Гайд-парка барельеф работы Джейкоба Эпстайна, на том основании, что это “художническая анархия”.

Всеобщая забастовка 1926 года потрясла Дойла, он полагал, что социализм — явление неанглийское и неприемлемое. Идеи членов так называемой Блумзберийской группы буржуазной интеллигенции, куда входили В. Вульф, Э. Форстер, Б. Рассел, Дж. Кейнс и другие, с их критикой морали, религии и эстетики, были ему абсолютно чужды. Он по-прежнему предпочитал В. Скотта и У. Теккерея модным знаменитостям — Лоуренсу, Фицджеральду, Хемингуэю, Джойсу… Писатели послевоенного поколения, посмеивавшиеся над понятиями, которые Дойл считал священными, подрывали самые основы того, во что он верил.

В 1927 году “Стрэнд” провел опрос среди своих ведущих авторов на такую тему: кого из знаменитых литературных персонажей они хотели бы создать? Г. Уэллс и Джон Бакен выбрали Фальстафа, Комптон Маккензи — Дон Кихота; называли также д’Артаньяна, Дон Жуана, Робинзона Крузо. Но никто не упомянул Шерлока Холмса, хотя Гринхоу-Смит совершенно справедливо отметил, что Холмс — наиболее известный персонаж английской литературы, “достижение, которым мог бы гордиться любой писатель”. Выбор самого Дойла очень показателен: он назвал теккереевского полковника Ньюкома как идеального английского джентльмена.