«Ты, сестрица, иди. Дитвак пусть останется».

Баба положила на порог солонину и посудину сливянки, пошла себе.

Мы долго стояли с глазу на глаз. Старик зорко изучал меня, и, чудилось, что маленькая фигурка, точно восковая свечечка, растаяла в тех глубоких очах. Вдруг трубка выскользнула ему изо рта и брякнула о доску. Я будто проснулся. А дедо ухватил меня, перепуганного, за уши и приблизил к своему лицу так, что наши брови почти слиплись.

« Я тебя излечу, - хрипло просипел.
– Хочешь?»

«Угу».

«Очень хочешь?»

«Угу».

«Выпросишь у попадьи картофелину. Разотрешь ее, одну половинку съешь сырой, другой оботрешь хворые ноги и посадишь в огороде. Ежедневно поливай на зорьке и перед закатом солнца. Соображай! То будет твое здоровье. Когда крумпля прорастет, бородавки исчезнут. Аминь! Иди себе».

Старик поднял пипу и меня больше не видел. В тревожном волненьи бросился я прочь от глиняной халупы. Всю ночь не оставляли меня мысли о старике в длинной серой сорочке, клокотала его странная речь.

Я сделал так, как он посоветовал. А через две недели заветная крумпля-картофелина пустила ростки. В молочных предрассветных сумерках рассматривал я свои запорошенные ноги. Бородавок не было. Ни одной.

Баба передала мной Ферку тайстрину брынзы, а я сам напросился помочь ему собрать сено. Переступая смерековый перелаз, думал, что заступаю на обычную сельскую заграду, а вышло - в сказку. Вечером, когда мы сели под стогом отдохнуть, вуй Ферко вынул лесной орешек. Откуда-то из рукава его вылезла мышка, ухватила орешек и прибежала с ним ко мне.

«Это тебе за работу, - сказал дедо, потеплев очами.
– Держи его при себе, будешь твердым, как ядро».

Баба зашила мне тот орешек в сорочку, и я носил его при себе до последнего класса гимназии.

В подвешенном на цепи котле вуй Ферко варил нам токан-мамалыгу. Кукурузную муку просеивал сквозь пальцы и колотил деревянным товкачиком. И присказывал:

«Когда в хлебе силы не найдешь, в молоке и мясе не найдешь, так знай, что в сих золотых зернах солнечная сила спит. Ибо когда сожжешь мелайные стебли, то из ведра пепла можно населять грамм золота».

Я смаковал тот токан с брынзой, и казалось, что на зубах поскрипывают золотые крупинки.

В другой раз мы ходили с ним в чащу за жердями. Прежде чем замахнуться топором на грабину, вуй Ферко что- то шептал. И рубил не подряд, а срубал только каждое седьмое деревцо. Показал мне гнездо ремеза, похожее на маленькую рукавичку, потому что он лепит его из тополиного и вербового пуха. Если человек замерзает в лесу, то может согреть руки и ноги теми гнездами.

А однажды вуй Ферко зажал между ладонями травинку и тонко засвистел. Откликнулась таким же свистом какая-то птица.

«Так я ищу ягодные места», - обьяснил дедо.

Мы пошли на іиі свист-и взаправду открылась поляна с ягодными кустиками. На них висели почти у земли легонькие кошелочки-гнезда. Это была работа птицы славки с черной головкой, она любит гнездиться там, где много ягод. А самые крохотные гнезда у воловьего очка - лохматые локоны, спрятанные в корнях. И само потя крохотное, и песенка его краткая. Зато птичка оползень не ленится пищать, и слышно ее далеко. А гнездо устраивает себе в дупле и так замазывает глиной, смоченной слюной, что камнем не расколоть. На выдумки хитра и синица: гнездо ее обнаружишь и в черепе коня, и на кладбищенском кресте, и в заброшенной норе. Свивает она его и с перьев, и с шерсти, и с мха.

Старик показывал мне нанизанных на колючки жуков и червей - так делает себе припасы хитрый жулан. Потом мы подкрались к красненькому птаху с розовыми крыльями. Его называют омелюхом, потому что он на клювике и лапках разносит по деревьям семена омелы. Очень смакуют ему те белые терпкие ягоды. У потока на камне красовалась белая плиска с длинным черным хвостом, каким она трясла по плесу, точно праником-досточкой. За это ее называют трясогузкой.

За какой-то денек открылся мне чудесный пернатый мир. А я дотоле считал, что все птицы — это лишь надоедливые воробышки под стрехой и нахальные ласточки, ворующие хлеб из рук.

В надвечерье мы стояли над потоком, а над нами куковала зозуля-кукушка. И тогда вуй Ферко простер перед собой руки и попросил:

«Зозулэ-зегзицэ, велемудрая птица, что свого гнезда не имеет, зато детей в люди провожает, мама для байстрючат еси, нам свое вещее перо неси».

Зозуля оборвала свое куканье, и на ладонь Ферку упало сивое перышко. Он в обеих ладонях понес его к реке и сдул с ладоней. Перо подхватила быстрина и закружила, начала трепать о камни и корчаги, швырять на отмель и снова топить, полоскать водограями-перекатами, теребить ломачьем. Мы шли по берегу, не спуская с пера глаз, пока оно не вырвалось на водную ширь и поплыло руслом к мерцающему небосклону.