Пожалуй, все-таки отдает литературщиной. Это место надо переписать так, чтобы не возникало никаких, абсолютно никаких литературных ассоциаций. А в целом — неплохо. Жаль только, что когда впадаешь в рефлексию, утрачиваешь способность писать. Герой стремится к тому, чтобы память о нем была увековечена в бронзе. Раз тебе удалось передать даже это, ты вряд ли оскандалишься. Да, а поскольку это письмо герой получит в камере, его лучше сделать как можно длиннее. Есть у меня одна задумка. О, я уверен, что даже человеку, повергнутому в бездну отчаяния, захочется пересмотреть свои позиции, если он прочтет это письмо. К тому же оно будет написано женским почерком.

«Ах, этот неровный летящий почерк, я где-то уже видел его…» — ему невольно вспомнилась новогодняя открытка, полученная пять лет тому назад…

А с третьим посланием поступим следующим образом. Не будем присылать его ни открыткой, ни в конверте, пусть его действительно принесет ветер. Свой эпистолярный стиль я уже продемонстрировал в первых двух письмах, этому лучше придать какую-нибудь необычную, оригинальную форму. Герой, которому так и не удалось воздвигнуть себе памятник, в конце концов самым банальным образом женится и поступает на службу. Тут можно описать во всех подробностях жизнь моего хозяина. Со временем герой начинает тяготиться семейной жизнью. Однажды зимой, воскресным вечером он сидит на веранде, попыхивая сигареткой. Внезапно — порыв ветра, и прямо ему в руки, порхая, опускается исписанный листок бумаги. Прочитав, он понимает, что это письмо жены, в котором она благодарит его отца за присланные яблоки. «Нет, чтобы сразу послать, всегда все разбрасывает», — бормочет он и вдруг удивленно склоняет голову набок. «Этот неровный летящий почерк, я где-то уже видел его прежде…»

Для того чтобы столь фантастический сюжет обрел естественность, следует насытить его подлинной страстью. Главное, чтобы прежде всего сам автор поверил в возможность таких случайных встреч и совпадений. Удастся ли? Что ж, почему бы не попробовать? II наш герой стремительно вошел в книжную лавку.

В этой лавке наверняка есть «Письма Чехова» и «Евгений Онегин». Не так давно он сам продал эти два томика букинисту. А теперь решил снова их купить, потому и зашел в лавку. В «Евгении Онегине» есть прекрасное любовное письмо Татьяны. Оказалось, что обе книги действительно еще не проданы. Сначала, сняв с полки «Письма Чехова», он полистал их, но ничего интересного не обнаружил. Какие-то театральные дела, болезни… Для «Писем, присланных ветром» не годится. Потом этот сноб взял в руки «Онегина» и поискал письмо Татьяны. Он нашел его сразу. Еще бы, ведь это была его книга.

Разумеется, этого вполне довольно. Все и так ясно. Но дальше Татьяна без зазрения совести разражается бурным потоком слов: тут и воля неба, и сновиденья, и виденья, и тоска волнуемой души, и горькие мученья, и чудные взгляды, и ангелы-хранители, и «я здесь одна»… В заключение она пишет:

Вот если бы написать такое письмо! Вдруг опомнившись, он захлопнул книгу. Опасно. Сам не заметишь, как попадешь под влияние. От таких книг сейчас лучше держаться подальше. Да-а. Похоже, опять ничего не получится. И наш герой заторопился домой.

Вернувшись, он сразу же достал рукопись. Буду писать просто так, для собственного удовольствия, а там посмотрим. Писать легко и беззаботно, не боясь ни излишней сентиментальности, ни банальностей. А поскольку, как уже говорилось, в первоначальном варианте рукописи речь идет о карьере молодого писателя, то весь текст до того места, где герой получает первое письмо, можно просто переписать, ничего не меняя. Выкурив одну за другой несколько сигарет, наш герой уверенно схватился за ручку. И тут на губах его заиграла задумчивая улыбка. Так бывало всегда, когда он сталкивался с какой-нибудь неразрешимой проблемой. Он вдруг осознал, что не учел одного момента. Стиль. Старый вариант рассказа был написан слишком страстно. Стиль должен быть обязательно изменен. Если его оставить таким, как есть, рассказ никому не доставит удовольствия, ни читателям, ни самому автору. К тому же это просто неприлично. Неохота возиться, но придется внести кое-какие исправления. И этот тщеславный человек взялся за переделку текста.

В юности такое случается с каждым, хоть раз, но случается. Однажды вечером он бродил по улицам и вдруг с удивлением заметил, что знает всех, кто попадается ему навстречу. Близился декабрь, по заснеженным улицам текли толпы куда-то озабоченно спешащих людей, и ему приходилось идти, то и дело кивая то одному, то другому. Иногда его рука невольно сама тянулась к шапке, так было, когда на каком-то углу он неожиданно наткнулся на группу студенток.

В то время он изучал английский и немецкий языки в одном из токийских лицеев. Ему особенно удавались сочинения на свободную тему. Не прошло и месяца после начала учебного года, как о нем заговорил весь лицей. А дело было так. Однажды учитель-англичанин, по фамилии Блэр, попросил учеников письменно ответить на вопрос «What is Real Happiness?». Этот учитель на первом же занятии прочел им весьма оригинальную лекцию на тему «Му Fairland», а еще через неделю посвятил целый час изложению своих взглядов на проблему «The Real Cause of War», нагнав страху на тихих учеников и приведя в дикий восторг радикально настроенных. Министерство образования, несомненно, совершило подвиг, пригласив такого учителя. Он был похож на Чехова. В пенсне, с короткой скромной бородкой, с непременной ослепительной улыбкой на устах. Одни говорили, что он английский офицер, другие — что известный поэт, некоторые уверят, что, несмотря на почтенный вид, ему нет еще и тридцати, а кое-кто ymeepotc-дал, что он военный шпион. Таинственность, окружавшая Блэра, делала его еще более привлекательным в глазах учеников. Все новички тайно мечтали о том, чтобы понравиться интересному иностранцу. И вот на третьем занятии мистер Блэр молча начертал на доске тему «What is Real Happiness?». Это было боевое крещение для всех лицейских патриотов, для всех юных гениев, и они не пожалели ст. Он тоже тихонько сдул пылинки с линованной бумаги и совершенно спокойно начал писать. «Shakespeare said» — написал он и подумал, что это звучит слишком выспренне. Покраснел и медленно стер. Со всех сторон слышался тихий скрип перьев. Подперев щеку рукой, он погрузился в размышления. Ему всегда трудно было начать. Он верил в то, что именно первая строка определяет судьбу любого произведения, даже самого великого. Если ему удавалось сочинить хорошую первую строку, его лицо приобретало рассеянное и чуть глуповатое выражение, он бывал доволен не меньше, чем если бы только что поставил последнюю точку. Он обмакнул перо в чернильницу. Еще немного подумал и энергично начал писать. «Enzi Kasai, one of the most unfortunate Japanese novelists at present, said…» Дзэндзо Касаи [28] в то время был еще жив. Только не так знаменит, как теперь. Через неделю опять был урок английского. Еще неуспевшие подружиться первокурсники молча сидели в аудитории, поджидая мистера Блэра и исподтишка меряя друг друга враждебными взглядами, замаскированными сигаретным дымом. Мистер Блэр, зябко ежась, вошел в аудиторию и с горьковатой усмешкой пробормотал японскую фамилию, немного странно прозвучавшую в его устах. Это была его фамилия. Он медленно неуклюже поднялся. Щеки его пылали. Не глядя на него, мистер Блэр сказал: «Most Excellent!» Затем, склонив голову, принялся мерять шагами аудиторию. «Is this essay absolutely original? Of course», — ответил он, приподняв брови. Ученики удивленно загудели. Всегда бледные щеки мистера Блэра порозовели, он бросил на него быстрый взгляд, потом, сразу же опустив глаза, поправил пенсне и медленно и раздельно произнес: «If it is, then it shows great promise and not only this, but shows some brain behind it».

В своем сочинении он утверждал, что истинное счастье не может быть кем-то ниспослано, единственное средство к нему приблизиться — быть в постоянной готовности самому стать либо героем, либо мучеником-страдальцем. Процитировав многозначительное высказывание своего земляка Дзэндзо Касаи, он дал ему подробнейшее толкование. На самом даче он ни разу не встречался с Дзэндзо Касаи и не знал, высказывался тот на эту тему или нет, но решил, что тот в любом случае простит его, коль скоро сочинение будет написано. В результате он стал любимцем класса. Молодые люди, особенно в массе, чутко реагируют на явление героев. Мистер Блэр и позже давал своим ученикам прекрасные темы для сочинений. «Fact and Truth». «The Ainu». «А Walk in the Hills in Spring». «Are We of Today Really Civilised?» Он из кожи вон лез, чтобы написать как можно лучше. И его усилия всегда оказывались так или иначе вознагражденными. Честолюбие молодости не знает пресыщения. Налетные каникулы он уехал на родину, увенчанный славой юного дарования, подающего большие надежды. Он родился в горах на самом севере Хонсю, в семье влиятельного помещика. Его отец при всем своем беспримерном добродушии любил при случае продемонстрировать свою строгость и был подчеркнуто суров даже с ним, своим единственным сыном. Когда ему случалось оскандалиться, отец никогда не ругал его, только говорил, усмехаясь и как бы в сторону: «Уважающий себя человек должен соблюдать приличия». После чего ловко переводил разговор на другое. Он никогда не любил своего отца. Не испытывал по отношению к нему ни малейшей приязни. К тому же с самого детства он неумел вести себя прилично, у него все всегда из рук валилось. Мать до смешного благоговела перед ним. И уж, конечно, была уверена, что его ждет великое будущее. Когда, уже лицеистом, он впервые приехал домой на каникулы, она удивилась, заметив, как испортился у него характер, но решила, что, наверное, высшее образование всегда так действует на людей. Во время каникул он не стал лодырничать. Достав из хранилища старую отцовскую энциклопедию, принялся изучать биографии великих писателей. Байрон в восемнадцать лет издал свой первый поэтический сборник. Шиллер тоже в восемнадцать начал писать «Разбойников». Данте было девятнадцать, когда в его голове возник замысел «Новой жизни». А он чем хуже? Да ничем, ведь еще в младших классах учителя расхваливали его сочинения, а теперь вот и этот интеллектуал из Англии признал, что у него неплохие мозги. Поставив в саду под каштаном стол и стул, он начал писать роман. Ничего другого от него и ожидать было невозможно. Впрочем, вы наверняка и сами знаете, как это бывает. Свой роман он назвал «Журавль». Это был роман о гении, он хотел описать всю его жизнь с рождения до смерти. Ему нравилось предугадывать собственную судьбу. Самое трудное было начать. Он начал так: «Жил-был один человек. Когда ему было четыре года, в его душе свил гнездо дикий журавль. Журавль просто лопался от важности». И так далее и тому подобное. Летние каникулы закончились, наступила осень, и вот, в середине октября, промозглой, холодной ночью роман был наконец завершен. И он сразу же понес его в типографию. Отец, по его первому требованию, без слова упрека, выслал ему двести йен. Получая перевод, он снова рассердился на отца. Уж лучше бы тот выругал его, чем проявлять такое великодушие, безропотно присылая деньги. В конце октября на его столе стопкой лежали довольно толстые красивые томики форматом в одну шестнадцатую листа. На обложке красовалась какая-то странная, похожая на орла птица с распростертыми крыльями, ей было на этой обложке явно тесно. Для начала он разослал по экземпляру в ведущие местные газеты. Мечтал, что однажды утром проснется знаменитым. Каждый час казался ему веком, нет, даже тысячелетием. Он прошелся по книжным лавкам города, оставив в каждой по пять-десять экземпляров. Расклеил повсюду рекламные листки. Юный гений целый день бегал по городу с пачкой этих рекламных листков, испещренных одной отчаянной фразой: «Читайте „Журавля“», «Читайте „Журавля“», в одной руке и ведерком с клеем — в другой.

Так стоило ли удивляться, что на следующий день у него было полгорода знакомых?

И он снова бродил по улицам, обмениваясь приветственными взглядами со всеми, кто ему встречался. Если ему вдруг не везло и на его приветственный взгляд по небрежности не отвечай, или если один из наклеенных так старательно накануне вечером рекламных листков оказывался безжалостно содранным с телеграфного столба, его лицо становилось чернее тучи. Спустя некоторое время он вошел в самый крупный книжный магазин города и спросил у мальчишки-служащего, продается ли «Журавль». «Пока ни одного экземпляра не продали», — неприветливо ответил мальчишка. Наверное, не понял, что перед ним сам автор. Но он не упал духам. Беззаботно заявив: