Когда я приблизился и окликнул Баба, Кийтян коротко вскрикнула, оглянулась и, блеснув белыми зубами, улыбнулась мне. Ее полные щеки заметно покраснели. Неизвестно почему растерявшись, я пробормотал: «Виноват». Выражение ее лица резко изменилось, мгновение она пристально и необычайно серьезно смотрела мне в глаза, потом резко повернулась и, пытаясь загородить лицо подносом, убежала в глубину кафе. У меня было такое чувство, словно не живые люди, а марионетки двигались передо мной. С подозрением посмотрев ей вслед, я молча сел на скамью.

Баба, ухмыльнувшись, заговорил:

— Всему верит. Все-таки это хорошо, правда? — Чашка с изречением, как и следовало ожидать, давно исчезла, и теперь он держал в руках обычную, как у всех посетителей, чашку из зеленовато-голубого фарфора. Отхлебнув чаю, продолжал:

— Посмотрела на мою щетину и спрашивает: «За какое время они так вырастают?» — «За два дня, — ответил я и серьезно добавил: — Посмотри внимательно, невооруженным глазом видно, как они растут». А она и вправду молча села у моих ног и уставилась мне на подбородок своими большими, как блюдца, глазами. Удивительно! Послушай, как ты думаешь, она верит в это благодаря собственному невежеству или уму? Может, стоит написать роман под названием «Верить»? А верит В. Потом один за другим появляются персонажи С, D, Е, F, J, Н, и, кто как может, стараются оклеветать В. Но А продолжает верить В, ни на минуту не поддается сомнениям, не теряет уверенности. А — женщина, В — мужчина. Скучный роман, да? Ха-ха!

Слушая его, я почувствовал: надо немедленно сделать вид, будто я совершенно не догадываюсь о том, что происходит в его душе. Поэтому, прикинувшись заинтересованным, спросил:

— А что, если тебе попробовать написать такой роман? Неплохая идея. — И с нарочито безразличным видом принялся разглядывать стоящую передо мной статую Сайго Такамори [39] .

Баба был спасен. Обычное угрюмое выражение вернулось на его лицо.

— Ну, мне не написать романа. Ты любишь рассказы о всяких невероятных случаях?

— Люблю. Пожалуй, они больше, чем что-либо другое, стимулируют мою способность фантазировать.

— А как тебе такая история? — Баба кончиком языка облизал нижнюю губу. — Высший предел познания действительно существует. Это огненная бездна, повергающая в трепет. Только мельком заглянув в нее, человек лишается дара речи и, взяв перо, обнаруживает, что не способен начертать ничего, кроме собственного профиля на краешке листа. И все же у него возникает тайная мечта — написать самый грандиозный роман в мире, по сравнению с которым все остальные романы покажутся на редкость скучными. Это будет действительно грандиозное произведение. Оно подскажет решение даже такой трудной проблемы, как самосознание. Представь себе мучения человека, надевающего шляпу: сдвинув ее на затылок, он раздражается, не может успокоиться, надвинув на лоб, и даже сняв ее совсем, не находит облегчения и продолжает чувствовать себя неловко. Так вот, даже из этого положения роман сможет указать выход, простой и ясный, словно поставленная на доску шашка. Ясный? Да. Безветрие. Хрусталь. Выбеленные временем кости. Утренняя свежесть. Впрочем, нет. Никаких определений. Просто «выход». Такие романы есть. Но человек, которому приходит в голову написать нечто подобное, на глазах худеет и чахнет, а через некоторое время либо сходит с ума, либо кончает с собой, либо навсегда замолкает. Ведь Родигэ кончил жизнь самоубийством. Ты знаешь об этом? Говорят, что Кокто близок к помешательству и целыми днями курит опиум, а Валери за последние десять лет не смог написать ни слова. Даже в Японии из-за этих романов было немало трагических жертв. Правда, послушай…

— Эй! — его рассказ был прерван чьим-то хриплым окликом. Я резко повернулся: справа от Баба стоял молодой человек очень маленького роста, в серой студенческой форме.

— Поздновато ты! — сердито сказал Баба. — Это студент университета Тэйкоку Санодзиро Дзаэмон. А это Сатакэ Муро — тот самый художник, о котором я тебе говорил.

Мы с Сатакэ, вымученно улыбаясь, обменялись приветственными взглядами. У него было странное лицо: будто совсем без жилок и пор, оно казалось отполированной до блеска маской «Но» молочно-белого цвета. Зрачки словно не имели центра и были похожи на стеклянные, нос, будто вырезанный из слоновой кости, казался холодным, линии его были острыми, как лезвие кинжала. Узкие и длинные брови напоминали листья ивы, а тонкие губы были красными, как ягоды. По сравнению с этим великолепным лицом тело производило удивительно жалкое впечатление: ростом он был не более пяти сяку, худые маленькие ладони были похожи на лапки ящерицы.

Сатакэ, не садясь, заговорил тихим и безжизненным, старческим голосом:

— Э-э, я слышал о вас от Баба. Вы попали в переделку, да? Э-э, думаю, что вы справитесь с этим.

Я растерялся. Его лицо — белое и ослепительное — было бесстрастным, как ящик.

Баба громко защелкал языком:

— Эй, Сатакэ, оставь свои насмешки. Способность хладнокровно насмехаться над людьми свидетельствует о душевной низости. Если тебе что-то не нравится, скажи прямо.

— Э-э, а я вовсе и не насмехаюсь, — спокойно сказал Сатакэ и, вытащив из нагрудного кармана лиловый платок, старательно вытер шею.

Преувеличенно громко вздохнув, Баба повалился на скамью.

— Ты что, слова сказать не можешь без этих своих «э-э», «да-а»? Хоть бы от этого постарался избавиться. Слушать противно!

Я был того же мнения. Сатакэ аккуратно сложил носовой платок и, пряча его в карман, проворчал так, словно его это не касалось:

— Ну вот, потом ты скажешь, что моя физиономия похожа на унитаз. Да?

Баба вскочил и, повысив голос, сказал:

— Не желаю с тобой препираться! Надо все-таки учитывать, что мы здесь не одни. Ведь так?

Между ними было что-то, о чем я не знал.

Сатакэ выставил голубовато-белые, словно фарфоровые, зубы и ехидно усмехнулся:

— Ну что, больше у вас ко мне дел нет?

— Нет! — и Баба, глядя в сторону, демонстративно зевнул.

— Ну что ж, тогда разрешите вас покинуть… — тихо пробормотал Сатакэ и уставился на свои позолоченные часы, словно что-то обдумывая. — Э-э, пойду-ка я в Хибия, послушаю Синкё [40] . Коноэ в последнее время научился подавать товар лицом. Там со мной рядом всегда сидит молодая девушка, иностранка. Да, теперь я особенно ценю подобные развлечения. — И он удалился мышиной семенящей походкой.