О таких паханах в «малине» все уши прожужжали законники. И Матрос внимательней других слушает трепотню кентов. Не просто на ус мотает, а и подробности выпытывает. Неспроста. Либо слиняет, как потрох, либо… смерть Лешего чует раньше других… От этой догадки по спине пахана холодный пот побежал. Ладно, если своей смертью иль в деле пришьют кенты, коль из сил выбьется. Лишь бы не от руки легавого иль по приговору суда в расход пустили бы.

Пахан пытается унять внезапный озноб. С чего это он? «Ведь все спокойно, и на дороге не то легавые, кузнечики не возникают», — думает Леший, успокаивая себя.

А перед глазами снова — Бурьян.

— Перебрал он тогда иль всерьез ботал? — и вспоминается их последний разговор в тайге. Почти перед облавой.

Они остались вдвоем у костерка. Вокруг бутылки, закуска. Пей, ешь, сколько влезет. А Бурьян помрачнел. От шмар его отворотило. С чего бы? — не понял Леший и спросил:

— Ты что ломаешься? Чего харю скривил в старушечью транду? Что тебе не по кайфу?

— Надоело все! Опаскудело! Выставляемся, как целки на панели, мол, файней нас нет! А сами, как мыши, в тайгу линяли! Всех ссым. И фрайеров, и мусоров, и самих себя!

— Мы не дрейфим. Дышим на воле! А вот легавые, верняк, не суются сюда. Знают, чем для них тут пахнет. И ты хвост не поднимай! Чем тебе здесь хреново? Дышишь, файней некуда! Кайфа — залейся, хамовки — завал, шмары — на выбор, башлей, рыжухи — прорва! Кто так кантуется! Нам любой король позавидует! — возмущался Леший.

— Чему? Никто из нас открыто не может в городе возникнуть. Тут же накроют. Приморили легавые в тайге! Как зверье держат.

— А на что тебе Оха? Чего посеял в ней? С банка снимать навар рано. Точки тоже пустые. К зиме лишь туда подкинут. Тут и мы прихиляем.

— Спокойно жить хочу.

— В откол навострился? — насторожился Леший. В глазах огни вспыхнули, злые, непримиримые. Их Бурьян приметил. Осекся. — Своими клешнями размажу паскуду, пикни мне такое!

— Не в откол. Куда уж о том? Что я умею? Просто, жуть берет с чего-то. Страшно мне. Ровно, последние дни дышу и скоро оборвется все, — признался Бурьян.

Леший глянул на него, потеплел лицом, ответил, словно самому себе:

— То со всеми бывает. Перебрал, видать, вчера. Приморись пораньше с какой-нибудь шмарой — пожарче да помоложе, она с тебя плесень враз вышибет. И секи наперед, не жри на ночь ерша, не мешай спирт с шампанским. Это — северное сияние— в день хавается. Ночью — покою от него нет. Ни спать, ни со шмарой зажиматься не выгорит. Трясет, как на стреме, особо, когда кайф проходит. И калган трещит, ровно на нем вся «малина» бухала. В пасти — параша. На душе кошки гребутся. От того все. Хиляй к кентам, хлебни водяры. Она с тебя дурь враз вышибет. Выходит, успокоит.

— Неохота водяру хавать, — отмахнулся Бурьян. И, глянув на Лешего, спросил в упор:

— Неужели так вот до смерти канать будем? Без хазы, без покоя? И в старости?

— А что? Фрайером быть файнее? Дышать на медяки, копить на барахло. Пока собрал, блатари возникли, тряхнули начисто. И снова гол. Если дышать оставят. Бога благодари, что цел остался. И по новой вкалывай. А на кого? Это тебе по кайфу? Так фрайера дышат. И ты туда же? Экий ферт! С «малиной» ты до гроба. Засеки про то.

Зенки нынче с тебя не спущу за ботанье такое. И коль засеку подлянку, не кенты, не Матрос, сам ожмурю задрыгу! Тоже мне — законник! Еще и родственником называют эту парашу! Да я тебя, как мандавошку придушу, не приведись, скурвишься!

Бурьян ничего не ответил. Глянул на Лешего, как-то грустно, долго. Потом отвернулся, вздыхал. Но все же надрался водяры ночью. И уснул до самой облавы.

Леший в тот день видел, как скрутили Бурьяна. Измолотили, будто на свирепой разборке. Всех запомнил пахан. Каждого в лицо. Но свидеться с ними не удалось. И ждал пахан своего часа, когда, вернувшись с материка с пополненьем новых законников, устроит облаву на милицию и сквитается за все.

Для мести нет времени. Ее не охладят ни годы, ни отъезды. Она не даст покоя, пока не найдет выход. Она — всегда требует крови, как жаждущий воды. Она заставляет жить, пока не сведены счеты…

«Но что это? Чего Картуз ерепенится? На кого показывает, аж глаза вывернул?» — удивился пахан. И увидел впереди автобуса целую цепь пограничников и милиционеров. С ними — свора собак.

На плечах автоматы. Лица свирепые. Они тут же остановили автобус. Леший не дрогнул.

«Видно, местные кенты мусоров пощекотали перьями. Иль пощипали точки. Вот и шмонают их», — мелькнула догадка.

— Просим всех выйти из автобуса! — вошел высокий худой пограничник и, прильнув спиной к водительской двери, наблюдал, как выходят пассажиры.

Леший глянул в окно. Автобус был оцеплен плотным кольцом со всех сторон.

— Кого ищем, служивые? — вышел из автобуса пахан.

— Предъявите документы. А кого ищем, найдем, — ответил пожилой майор, сличив фотографию в паспорте с внешностью предъявителя.

— Объясните цель поездки, — уставился на пахана.

— К дочке еду. Она — в Корсакове живет. Замуж туда вышла, — приметил, как внимательно вгляделся майор в штамп прописки.