– Прекратите, голубушка, сюда вы прибыли не по собственной охоте, – Тартищев задумчиво постучал пальцами по столу, – и мне решать, кто должен находиться здесь при вашем допросе. – И приказал Алексею: – Будешь вести протокол.

Алексей занял место за боковым столиком, разложил бумаги, проверил перо и заглянул в чернильницу.

– Итак, – Тартищев вышел из-за стола и, заложив руки за спину, прошелся взад-вперед по кабинету. Остановился, оперся кулаком о столешницу и, сверху вниз посмотрев на Завадскую, повторил: – Итак, начнем с того, каким образом вам удалось не только улизнуть с каторги, но и прожить более трех месяцев в Североеланске? Учтите, бессмысленное запирательство только усугубит ваше положение. Следствие по вашему делу излишне затянется, а в нашем остроге, сами понимаете, не слишком подходящие условия для страдающих чахоткой.

– Можно подумать, вы меня отправите лечиться на Лазурный берег, – ухмыльнулась Завадская. – В Таре еще худшие условия, чем в вашей тюрьме. Здесь, по крайней мере, гнус не допекает и вода не гнилая...

– А с чего вы, голубушка, решили, что вас вернут в Тару? – вежливо осведомился Тартищев. – Учитывая тяжесть содеянных вами преступлений, судить вас будут не иначе как военным судом.

– Вы желаете меня запугать? – не менее вежливо справилась Завадская. – Вы, Тартищев, столь же низкий и подлый негодяй, как и все ваше окружение. – Она метнула гневный взгляд в сторону Алексея. – Мелкие, никчемные душонки! Вы держите народ за горло мерзкими лапами и не даете ему вздохнуть свободно! Вы топчете его своими сапожищами, не позволяете подняться из грязи, давите любые проявления инакомыслия! – Лицо Завадской пошло красными пятнами, и она нервно прижала платочек к груди.

– Я не собираюсь вступать с вами в никчемные споры, – сухо прервал ее Тартищев, – но, насколько я понимаю, все ваши хождения в народ закончились полнейшим провалом. Народ, который, как вы выражаетесь, мы исправно втаптываем в грязь и душим неимоверно, ваш светлые идеи не воспринял и, что достоверно известно, некоторым вашим агитаторам не только изрядно накостылял по шее, но и сдал их в полицию...

Алексей быстро переглянулся с Вавиловым. Чрезмерная любезность Тартищева ничего хорошего не сулила. Из своего небольшого опыта он знал, что подобное благолепие – всего лишь затишье перед бурей. И она непременно грянет, стоит Завадской переступить ту неведомую грань, которая отделяет здравомыслие от безрассудства.

– Советую вам не запираться, – продолжал тем временем Тартищев, не спуская тяжелого, исподлобья взгляда с Завадской. И та не выдержала, заерзала на стуле, затем поднесла платочек к губам и несколько раз кашлянула. – Ваши правдивые показания, несомненно, учтут в суде, но, если честно, они уже не имеют никакого значения, потому как ваши соучастники Мамонтов и Фейгин под давлением неоспоримых улик уже сознались в содеянных преступлениях. Ограбления, взрывы, убийства... Напрямую вы не убивали, Завадская, если не считать санкт-петербургского покушения, но вы были организатором всех этих адских замыслов, предводителем шайки воров и убийц. У вас извращенный и хитрый ум! И вы не женщина! Вы хладнокровная и жестокая убийца! – Завадская попыталась что-то сказать и слегка приподнялась на стуле. – Сидеть! – рявкнул вдруг Тартищев и хлопнул ладонью по зеленому сукну так, что подпрыгнуло пресс-папье. – Вы самая обыкновенная уголовница, и нечего мне парить мозги красивыми словами. Преступление – всегда преступление, даже если оно совершается ради благих целей!

– Вам меня не запугать! – вновь почти выкрикнула Завадская и выпрямилась на стуле. Глаза ее полыхнули яростью. – Как я жалею, что Мамонт не пристрелил вас еще тогда, на кладбище... Это его и сгубило! Я всегда говорила и даже перед смертью буду повторять, что полицию надо уничтожать в первую очередь. Вашим мордоворотам и сбирам история не простит издевательства над народом и его желанием жить свободно.

– Жить свободно от чего? – скептически усмехнулся Тартищев и вытер затылок носовым платком, после чего затолкал его в карман брюк. – Вы утверждаете, что сибирский крестьянин решит поддаться на ваши провокации и возьмется за топор и вилы? Крестьянин, который никогда не был под помещиком? Крестьянин, у которого в хлеву десять коров, а на конюшне – дюжина лошадей?

– При чем тут Сибирь? – посмотрела на него брезгливо Завадская. – За топор возьмутся там, за Уралом, – кивнула она на окна, выходящие на запад.

– Возможно, но уже без вас, госпожа Завадская, – суше прежнего проговорил Тартищев. – А теперь вернемся к нашим баранам: каким образом вам удалось бежать с Тары? Кто оказал вам помощь деньгами, паспортами, кто вывез вас, наконец, за пределы каторжной тюрьмы и помог добраться до Североеланска?

Завадская скептически усмехнулась:

– Но у вас уже есть показания Мамонтова и Фейгина, думаю, они достаточно ярко нарисовали картину нашего побега с Тары. – Она закинула ногу на ногу и с вызовом посмотрела на Тартищева. – Закурить позволите?

Тартищев кивнул Вавилову, молча взиравшему на происходящее в кабинете из глубин старинного кожаного дивана с высокими прямыми спинками. Тот незамедлительно подал Завадской папиросу и зажег спичку – прикурить.

Женщина затянулась папиросным дымом и, словно поперхнувшись, вдруг закашляла, тяжело, с надрывом. Платочек выпал у нее из рук, она схватилась за грудь руками, и Алексей в ужасе привстал со своего места. Он заметил тоненькую алую струйку, скатившуюся по подбородку Завадской.

– Иван, лекаря! Живо! – крикнул Тартищев и подхватил Завадскую под руки.

Алексей бросился к носовому платку, но не успел его подать. Женщина как-то странно изогнулась, ее глаза остекленели, а узкие длинные пальцы судорожно уцепились за рукав Тартищева. Она попыталась подняться со стула, издала непонятный сиплый звук, и вдруг в ее горле засвистело, забулькало, захлюпало, словно один за другим лопнули воздушные пузыри, и изо рта сплошным потоком хлынула кровь.

Поддерживая ее под спину, Тартищев крикнул Алексею, чтобы тот подал ему полотенце, но в дверях показался дюжий фельдшер тюремного лазарета. Он подхватил Завадскую на руки и в сопровождении конвойного почти выбежал из кабинета.