– Вы, надворный советник, до безобразия самонадеянны и потрясающе безответственны! – Лямпе, казалось, готов был сжевать собственные усы от ярости. – Объясните, на каком основании вы влезли в политическое дело? Вам бы все кулачищами махать да сапожищами топтать! Такое дело загубили! – Он схватился за голову. – Мы их связи, явки, доверенных людей уже полгода отрабатываем! Такие деньги вбухали! Таких агентов положили! И все насмарку! – Он остановился напротив Тартищева. Нервно вздернув подбородок, окинул негодующим взглядом безмятежно на него взирающего начальника уголовной полиции. – Вы отдаете себе отчет, что натворили? Нам осталось совсем немного, чтобы выйти на тех людей, которые помогли бежать Завадской и Мамонтову с каторги! Мы почти накрыли это паучье гнездо, и тут вы со своей самодеятельностью и тупоголовыми агентами. Вы только и способны, что хлопнуть, схватить и в холодную упрятать, а в перспективу не смотрите! Интересы императора и устои государства вас не волнуют ни в коей мере!

– Калоша я вам во веки веков не прощу, – отозвался из своего угла Ольховский, все это время тщетно пытавшийся приладить оторванный Лизой погон. – Один из лучших «маршрутников»... Крым и Рым прошел... – Он тяжело вздохнул и вновь взялся за погон.

– Я представляю, что вам еще предстоит пережить, Бронислав Карлович, – почти сочувственно произнес Лямпе. – Потерять такого агента! В столице вам подобного казуса не простят. – Жандарм слегка понизил голос: – Это вам не маруха разгуляевская, что на «кузнечную мамку» стучит, Тартищев! Это ж такой артист, это ж такой виртуоз сыскной работы был! Его в Скотланд-Ярд приглашали тамошних сыщиков учить, его в Сюрте [47] знали... А тут... – Лямпе махнул в отчаянии рукой и с явным отвращением посмотрел на Федора Михайловича. – Что вы молчите? Сказать нечего? Посмотрю, как вы сегодня вечером перед губернатором молчать будете!

Тартищев смерил Лямпе тяжелым взглядом.

– Отмалчиваться я не собираюсь, так же как и ваньку валять! Мне нечего скрывать и не за что оправдываться, Александр Георгиевич! У вас свои заботы, у меня – свои! И я не намерен давать спуску убийцам и грабителям, в том числе и шайке Завадской. Меня не интересует, какие они цели преследовали! Важно, что они убивали и грабили! Они – уголовные преступники, и поступили мы с ними соответствующим образом! – Он посмотрел на Ольховского. – Вы, Бронислав Карлович, доиграетесь когда-нибудь в свои секреты, если уже не доигрались...

– С вами невозможно серьезно разговаривать, Федор Михайлович, – с неприязнью посмотрел на него Ольховский. – Вот вы схватили парочку уголовников и рады до смерти! А мы работаем против людей, целью которых стало разрушить Российское государство, уничтожить самое святое, что есть у русского человека, – веру в государя императора, в незыблемость его власти... Это гораздо страшнее, чем убийство нескольких старух и мелкого воришки. Это гораздо важнее и более значимо...

– А для меня как раз более значима жизнь этих старух и даже мелкого воришки, – перебил его Тартищев, поднимаясь со стула. Синие глаза его потемнели и налились гневом. – Даже во имя великих целей никому не позволено отнимать жизнь у другого человека. Она нам свыше дана, и не нам этой жизнью распоряжаться, Бронислав Карлович, даже во имя государя и Отечества нашего. Бог дал, бог взял – первейший, хотя и негласный закон уголовного судопроизводства, а те, кто действует вопреки, те – уголовные преступники, и воевать с ними я буду по законам, учрежденным властью всевышнего и его помазанника – государя императора.

– Но интересы государства... – вклинился было Лямпе.

– Государство не должно существовать только ради государства или того, кто им управляет, – продолжал гнуть свое Тартищев. – Когда интересы государства становятся выше интересов всех в нем проживающих, тогда приходят варвары и его разрушают... И начинают возводить с нуля уже собственное государство, соответственно своим идеалам... Но нельзя выстроить новый и прочный дом на разрушенном фундаменте. Читайте древнюю историю, Александр Георгиевич, и, уверяю вас, самое ужасное, если прошлые ошибки перерастут в настоящие!

– Вы страшный человек, Федор Михайлович, – удивленно произнес Лямпе, – рассуждаете, как истинный заговорщик, крамольными словами так и сыплете... Неужто и перед губернатором не побоитесь подобное вольнодумство выказать?

– Странная у вас позиция, – поддержал Лямпе Ольховский, – что вам далась эта Завадская... А разве вы не знаете, дорогой Федор Михайлович, что с сорняками легче справиться, пока они не пошли в рост? Да и поле нельзя распахать, если не выкорчуешь все пни, которые мешают плугу...

– Хорошо, если это пни, а не живой лес, – развел руками Тартищев. – Хотя что вы подразумеваете под пнями? Если нас с вами, Бронислав Карлович, то я так просто не сдамся! Руки у них коротки, чтобы Тартищева выкорчевать!

– По-моему, наша дискуссия совершенно бессмысленна, – сдался первым Лямпе, – давайте решать, как выйти из положения, а не делить полномочия и заслуги.

– Кто ж против? – усмехнулся Тартищев. – Только чудится мне, не заслуги нам придется делить, а шишки, что губернатор беспременно нам наставит...

Алексей медленно шел по аллее сада, открытого недавно Пожарным обществом Североеланска. По вечерам здесь собиралось много нарядных горожан, играл духовой оркестр пожарных, в Зеленом театре давали новую оперетту. И музыка, голоса певцов и певиц, взрывы хохота и аплодисментов до полуночи будоражили близлежащие улицы. Но сейчас время вечернего променада еще не наступило, поэтому на аллеях и в тенистых беседках было пусто, лишь несколько молодых людей и барышень с книгами в руках сидели на лавках и за столами летней читальни, да с городошной площадки доносились лихие выкрики городошников и стук деревянных бит.