Шрифт:
– А по-моему, он блефует! – сказал Иван. – Он же калека! С деревяшкой по крышам не поскачешь! А покрасоваться хочется, дескать, вот я каков!
– Зачем ему красоваться? – возразил Алексей. – Он что, не понимает, что ему за это петля светит? Я уверен, что они на пару с Мамонтом работали. И наверняка это Прохор его послал, чтобы Федора Михайловича проучить, а то и убить! И в окно к Дильмацу он мог запросто проникнуть. Мамонт только слегка его подсадил...
– Но с крыши-то он должен был спуститься, прежде чем в окно залезть? А потом опять же по веревке вернуться. Нет, не верю, чтобы Прохор сумел это сделать. Тут со здоровой ногой не все получается! – не сдавался Иван. – А другим путем в этот двор не попадешь. Я проверял, там два дворника по очереди исправно дежурят. Мимо мышь не проскользнет.
– Казначеев с Мозалевским проскользнули...
Вавилов усмехнулся.
– Мастак ты, Алешка, подводные камни замечать, но только, видно, забыл, что Казначеев и Мозалевский через парадный вход вошли, а не через соседние ворота. Вот их-то дворники и охраняют, а ночью с особым тщанием, потому как с каждого припозднившегося пятачок, а то и гривенник берут...
С улицы вдруг послышались крики, ругань, непонятный треск и грохот, затем вдруг ударил винтовочный выстрел...
– Прошка! – выкрикнул, бледнея, Тартищев и бросился к окну.
Агенты бросились следом, но увидели лишь спину Прохора, изо всех сил нахлестывающего гнедого жеребца. По украшенному медными бляшками седлу Алексей сразу же узнал его, потому что видел еще совсем недавно под начальником охранного отделения. Месяц назад Ольховский взял приз губернатора на скачках по случаю открытия сезона на ипподроме.
Два казака конвойной команды, матерясь, взобрались на лошадей, но третий их товарищ, встав на колено, прицелился и снова выстрелил вдогонку Прохору. Тот, дико взвизгнув, завалился на левый бок, повиснув с лошади вниз головой.
– Попал, попал! – радостно загалдели казаки и вернулись на землю. Разинув рты, они наблюдали за продолжавшей мчаться лошадью, видно, надеялись, что она вот-вот остановится или сбросит мертвого Прохора...
Но «мертвец» вдруг как-то по-особому извернулся, взвизгнул еще громче и вновь оказался в седле, а лошадь, вытянув вперед голову, помчалась быстрее, чем прежде. Мгновение, и Прошка направил ее на Московскую улицу, откуда с полверсты всего до тайги! А там ищи-свищи беглеца хоть до морковкиных заговен, особенно если тайга ему мать родная!
Тартищев с ожесточением впечатал кулак в подоконник, зашипел от боли и только тут увидел Ольховского. Бронислав Карлович, склонившись к колонке, обмывал окровавленное лицо струей холодной воды. Конвойные все ж взгромоздились на своих лошадей и, увидев в окне разъяренного Тартищева, дружно гаркнули:
– Что прикажете, вашсиясь!
Тартищев, задохнувшись от гнева, только махнул рукой и отошел от окна.
– Слизка!.. – едва выговорил он от бешенства. – Джигит, мать его! – И вдруг рявкнул на опешивших агентов: – Догнать мерзавца! Шкуру спущу... – И не менее яростно приказал: – Седлать лошадей!
Через мгновение Алексея и Ивана словно ветром сдуло из арестантской.
Все оставшиеся полдня, всю короткую июньскую ночь и все утро следующего дня жандармы и полицейские прочесывали близлежащую от Североеланска тайгу, но Прошки и след простыл. Наконец решили устроить короткий передых. Лямпе, Тартищев и бледный, с перевязанной головой и измученным лицом Ольховский встретились на поляне в трех верстах от рудника «Благодатный». Дальше была лишь деревня староверов, а затем горы... Там Прошке делать нечего, там ему гибель...
– Думаю, искать его надо где-то возле «Благодатного». – Лямпе обвел хмурым взглядом собравшихся. Задрав накомарник на лоб, он с ожесточением хлопнул себя по щеке, сгоняя надоедливую и кусачую мошку. Но она вновь облепила лицо, и жандарм, чертыхнувшись, вернул накомарник на прежнее место.
– Он столько лет прожил в этих местах, – продолжал Лямпе свою мысль, – небось все тропки и дорожки, как «Отче наш», помнит. И наверняка свои люди остались... Прохор непременно сюда рванул, больше некуда!
– Свои люди! – похолодел Тартищев и внезапно осевшим голосом проговорил: – Айда к заимке! – И пояснил: – Неподалеку от «Благодатного» есть заимка его владелицы Анастасии Синицыной, дочери Василия Лабазникова и названой сестры Прохора...
– Вы, Федор Михайлович, полагаете, что... – осторожно справился Ольховский.
– Ничего я не полагаю, – довольно резко перебил его Тартищев, – только Анастасия Васильевна – единственный человек в мире, которого он когда-то любил, и, возможно, рассчитывает, что она окажет ему помощь... Или сделает это силой, если мы не успеем вовремя!