Когда я надел эту маску и заглянул через застекленную дверь в столовую, Машка дико заорала. Конечно, я не ожидал такого эффекта и маску тут же сорвал. Потом по очереди при ней надевали маску мама и бабушка — она и тут орала.

Когда же я предложил ей самой попробовать надеть маску, она сделала это не задумываясь и охотно. Долго с любопытством смотрела на себя в зеркало. Бегала на кухню, пугала тетю Минзамал. Позже пугала шварцевскую тетю Нюру.

. . . . .

Показала мне туфли, которые мама и бабушка купили вчера в подарок Павлику.

— Это моему братишке Павлику.

— Вот он какой большой, — я говорю.

— А когда он жил в Разливе — в прошлом году, — он был маленький. И я была маленькая. Мы вместе были маленькие.

. . . . .

Ведет себя довольно прилично. Правда, с бабушкой у нее казусы бывают.

Проветривается мамина комната. Чтобы дверь в столовую не открылась, к ней приставили стул.

Машка влезает на этот стул.

— Машенька, слезь, — говорит бабушка. — Из той комнаты дует.

Машка сидит.

— Слышишь?

Слышит, конечно, но продолжает восседать на стуле.

Если бы в эту минуту не появился я, Машка оказалась бы победительницей в этой борьбе характеров. Я сказал:

— В чем дело?

И Машка слезла со стула.

Увы, поражение и тут засчитывается бабушке…

. . . . .

Вечером, перед сном, Машка была у меня. Я лежал.

— Маша, — сказал я.

— Я не Маша.

— А кто ты?

— Я девочка Мотя.

— Где ты живешь?

— Я одна живу. У меня мамы нет, и папы нет, и тети Гетты, и Павлика нет.

— Кто же тебе готовит?

— Я сама готовлю. И сама в магазин хожу. И сама в школу хожу.

— Что же ты готовишь на обед?

— Щи, каклетки, потом — компот. И в булочную сама хожу.

— Никого у тебя нет?

— Нет.

— Значит, ты — сиротка?

— Нет, я Мотя.

Пришла мама. Я говорю:

— Ты знаешь, эту девочку зовут Мотя. У нее нет ни папы, ни мамы.

— Да, — говорит девочка Мотя. — И тети Ляли нет. И Синдбада нет.

— А где же твоя мама?

— Она в магазин пошла. И папа тоже ушел.

Это уже не первый случай, когда таким неожиданным образом завершается трагедия одинокой девочки.

12.12.59.

Повесив трубку, я говорю Маше:

— Просят меня для детей рассказ написать.

— Напиши.

— О чем бы написать, как ты думаешь? О Белочке и Тамарочке, что ли?

— Напиши, знаешь, как они белье стирали.

— Об этом я уже писал. Что же я — второй раз буду писать?

— Тогда напиши знаешь о чем? Напиши о «Бемби». У меня есть книжка «Бемби» и есть «Утенок Тим». Напиши о них.

. . . . .

Указательный палец называет показательный.

И объясняет почему: ведь им показывают. И говорят: «Не показывай пальцем».

. . . . .

Пришла ко мне, посмотрела на полку, где еще накануне лежал пакет с бульдожьей маской, радостно засмеялась:

— Павлику послали Синдбада! Я теперь не боюсь сюда ходить.

14.12.59.

Читал ей вечером: Чуковского, Чарушина, Е. Ильину, Одоевского * — «Мороз Иванович». Самое, казалось бы, интересное — сказку про прилежницу и ленивицу — слушала невнимательно и даже не дослушала. Зато с восторгом, разинув рот, выслушала стихи Ильиной — о девочке, которая учится ходить. Стихи пришлись, что называется, в самый раз.

. . . . .

Огорчает нас (особенно меня) скверная привычка, которая, кажется, уже овладела Машкой: кусает ногти.

Я знаю, что это такое: сам чуть ли не до тридцати лет не мог отучить себя от этой пагубной страсти. Да, это — страсть, почти наркомания!

Не странно ли, что такие вещи передаются по наследству?

По-видимому, это свойственно определенному темпераменту (до сих пор, до 72 лет, грызет ногти С. Я.). Так же как алкоголизм — не сам же по себе передается!

Как бы то ни было, надо отучать Машку от этой гадости. И чем раньше, тем лучше. Не отучишь в три года — и в пятнадцать будет ходить с обкусанными ногтями.