Все съела. До последней косточки.

И очень радовалась.

6.3.61.

Весь день я был занят. Вернулся поздно.

Вечером заводили проигрыватель, слушали Грига, Чайковского, «Рондо каприччиозо» Сен-Санса, «Лунную сонату». Танцевали (импровизации под Сен-Санса и «Лебединое озеро»).

8.3.61.

Провожали бабушку!

Ах, этот детский, инстинктивный, стихийный эгоизм! Казалось бы, Машка должна была весь день тянуться к бабушке, искать общения с ней. А она, наоборот, словно бы избегая тяжелых переживаний, все бегала ко мне, заводила со мной всякие игры.

Со стороны могло показаться: вот бабушка уже не нужна. Уже вычеркнута. Уже отрезанный ломоть.

Нет, конечно, — очень даже нужна. И очень даже не отрезанный ломоть. Но быть вчера с бабушкой — это значило прощаться, огорчаться, признаваться в любви и все время бередить рану, все время, ежеминутно, помнить о предстоящей разлуке…

. . . . .

Сейчас Машка предвкушает удовольствие: мама оттачивает — все сразу! — Машкины чешские цветные карандаши. Машка будет рисовать.

Мама жалуется, что Маша рисует зеленые цветы.

— Ну и пусть рисует, как ей хочется.

— Не учить, значит?

— Не знаю, нужно ли учить в этом возрасте.

— Ты, значит, хочешь, чтобы из нее выросла абстракционистка?

— Нет, думаю, это не обязательно, чтобы абстракционистка.

9.3.61.

Вчера весь день сидели дома.

Перед сном мы читали с Машей английские песенки Маршака. Некоторые стихи (например, о котятах, которых выгнала, а потом пощадила хозяйка) она может слушать буквально без конца, то есть раз двадцать прослушает и:

— Еще! Еще!

Попросила подарить ей эту книгу. То есть в личную собственность. Подарил. Книга — единственный вид собственности, которая не портит человека.

. . . . .

Сегодня с утра сидит с мамой визави: мама разматывает синюю шерсть. Машка учит стихи.

Спрашивает:

— «Нынче» — это «сегодня», да?

А вчера сказала:

— Мамочка, дай мне, пожалуйста, огарочек свечи.

Это все — из стихов.

. . . . .

Перед сном.

— Смазать тебе губки вазелином?

— Да, смажь, пожалуйста. Они у меня опять трескаются.

Мама смазывает ей губы.

— Что ты морщишься? Не нравится?

Маша вздыхает.

— Мало ли что нам в жизни не нравится… а надо!..

. . . . .

— Мамочка, спрячь эту (серебряную) бумажку. Мы завтра, как проснемся утром, будем бусики делать. Ты до утра потерпишь, да? Ты руки вот так сожми и терпи.

. . . . .

С каждым днем Маша говорит правильнее по-русски. И в некоторых случаях мы с мамой даже огорчаемся. Например, она самостоятельно — никто ее никогда не поправлял — выправила в своем языке «галявит» на «говорит».

А нам это «галявит» очень нравилось.

Некоторые слова еще обтесываются.

Раньше температура была «тимантулька».

Сегодня слышу — говорит про свою куклу:

— Надо ей тиримпатуру смерить.

— Что, что у нее?

— Тиримпатура.

И при этом старается выговорить каждую букву отчетливо.

12.3.61.

Мама вчера очень поздно легла, ночью ее разбудила Маша, просила пить. Вторично заснуть было трудно. К утру же мама разоспалась, видела себя во сне на «старинном» балу. Видела себя молоденькой девушкой. Танцевала в белом платье. Играла музыка. И вдруг вальсирующая мамся наша слышит:

— Мама! Мама!..

— Думаю, это не меня зовут. Это — какую-то взрослую женщину.

Открываю глаза и вижу — Машка сидит на своем диване и смотрит на меня.

— Мамочка, ты что во сне видела?

— Я бал видела.

— А я тоже сон видела.

— Что же ты видела?

— Я видела, что наш Кисоня во сне смеялся!

. . . . .

Прохожу мимо столовой и вижу сквозь стеклянную дверь: Машка сидит на тахте, держит двумя руками крохотную бумажку от шоколада и читает что-то вслух кукле Эмме, которая сидит рядом.

Приоткрыл дверь, заглянул.

— Я ей читаю, — говорит Маша.

— Это что — газета?

— Да… газета… Хрущёв…

. . . . .

Сегодня утром Машка сочинила стихи:

Стихи эти ей очень нравятся. Объясняла: написала эти стихи потому, что вспомнила, как один раз ходили на Неву и как там было красиво.

Я маме говорю:

— Маше вспомнилось, как вы с ней и с бабушкой ходили на Неву.