Так, Петербург и Павловск в «Шуме времени» позволили поэту узнать в себе и «ребяческий империализм», восхищение мощью России-империи (оно вначале, правда, «плохо вязалось с кухонным чадом средне-мещанской квартиры… с еврейскими деловыми разговорами»), и идеализм русских мальчиков-революционеров. «…Мне было смутно и беспокойно. Все волненье века передавалось мне. Кругом перебегали странные токи… Мальчики девятьсот пятого года шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары», — вспомнит поэт истоки своего увлечения марксистской догмой.

Москва, «подаренная» поэту М. Цветаевой, поездка с ней в Александров одарили Мандельштама неубывавшей завороженностью «тяжестью веков» и тем, что позднее Надежда Яковлевна Мандельштам назовет: «синтез всех слоев личности», достигаемый «благодаря ведущей идее, строящей личность» [5] . В московском автобиографическом цикле стихов любопытно и присутствие Марины Цветаевой, присутствие почти не скрываемое [6] .

К сожалению, в силу множества причин — или пропали в скитаниях, кочевьях, или не вошли в оборот в общем массиве эпистолярной прозы какие-либо документы, но любовные отношения поэта разных лет остались почти неосвещенными. Ситуации его поклонения О. Н. Арбениной, актрисе Александриского театра (1920), бурного увлечения юной Ольгой Ваксель (1924), впоследствии в 1932 году вышедшей замуж за вице-консула Норвегии в Ленинграде, уехавшей в Осло, но вскоре покончившей с собой, преклонения перед «мастерицей виноватых взоров» поэтессой Марией Петровых (30-е годы), увлечения в Воронеже Натальей Штемпель — весьма не разыграны, неопределенны. «Изменнические стихи», как называл он ряд стихотворений (их сберегла Н. Я. Мандельштам, описавшая и сами эпизоды несостоявшегося разрыва с поэтом, его ухода к О. Ваксель), сохранились только частично, как факт биографии переживаний. Но бытовых подстрочников этих стихотворных событий — скажем, стихотворения, посвященного О. Арбениной «За то что я руки твоей не сумел удержать» (1920) или эпитафии О. Ваксель «Возможна ли женщине мертвой хвала» (1935, 1936) — нет пока в обозримом обиходе.

Возникает, правда, и мотив оправдания поэта Надеждой Яковлевной Мандельштам. Кто знает, какие страсти бушевали — или могли бушевать, но вовремя гасились! — в этой семье-крепости?

А нужны ли подробности после таких строк, обращенных к памяти юной сумасбродки, знавшей, может быть, одно геройство — «быть женщиной великий шаг, / сводить с ума — геройство» (Б. Пастернак), — той же Ольги Ваксель:

Один из друзей А. Блока, летописец литературного быта 1910-х годов, творец особой «петербургологии», завсегдатай артистических кабаре «Бродячая собака», «Привал комедиантов» (в Петербурге) и «Странствующий энтузиаст» и «Мансарда» (в Москве 20-х годов) Вл. Пяст запомнил то упоение, с которым молодой Мандельштам разделял богемное веселье, трактирный размах и артистичное озорство собратьев по перу. Он принимал, видимо, и свою кличку «Мраморная муха» (как автор «Камня») в подвале «Бродячей собаки», участвовал в сочинении грациозных экспромтов, своего рода литературных игр.

«Мандельштам, задирая голову, рассыпал свои оригинальные стихи», — вспоминал В. Пяст [7] , приводя несколько образцов этих экспромтов, в частности строки о Блоке — «Блок — король и маг порока; / Рок и боль венчают Блока» и несколько экспромтов в честь постоянных богемных посетительниц, королев «Бродячей собаки»: он называл одну из них библейским именем Юдифь, себя, очевидно, дерзко представляя поверженным Олоферном. В сладкий ужас его повергали, судя по многим несложившимся циклам любовных посвящений — об этом говорит и раздел данной книги «Изменническая лирика», — недоступные красавицы тех лет, посещавшие «Собаку». Среди них были знаменитая балерина Тамара Карсавина, Вера Судейкина — «Коломбина 10-х годов», как называла ее А. Ахматова, актрисы Алиса Коонен, Евгения Хованская, Наталья Волохова — прототип бессмертного цикла Блока «Снежная маска», литераторши Тэффи, Лариса Рейснер… Анна Ахматова, в те годы тоже разделявшая «ночную» жизнь богемного Петербурга, вспомнит позднее о тех артистичных женщинах, вроде Саломеи Андрониковой-Гальперн, — «Соломинке», Ольге Арбениной-Гильденбрандт — красивой легкомысленной актрисе Александринки, которые в полном смысле вдохновили и «научили» Мандельштама писать стихи о любви.

Почему Мандельштам все же не создал своего образа идеальной возлюбленной, «единственной на свете» (А. Блок), не сочинил поэмы о любви как «святом месте души»? Хотя он явно испытывал воздействие «Стихов о Прекрасной Даме» А. Блока, его циклов «Снежная Маска» и «Кармен»? На его глазах слагалась книга любви В. Маяковского из поэм «Облако в штанах» и «Про это»… А совсем рядом с ним создавала свой образ великой избранницы, желавшей и в любовном поединке страдать только по великим поводам, — Анна Ахматова.

Тогда же в России жил и работал И. А. Бунин, искренне веривший, «что, может быть, для чувства любви, чувства эротического, двигающего миром, пришел писавший ее („Жизнь Арсеньева“ — В. Ч.) на землю». И на замечание одного критика об «избытке рассматривания» некоторых интимных подробностей в его любовной новеллистике Бунин отвечал с усмешкой:

— Какой там «избыток»! Я делал только тысячную долю того, как мужчины всех племен и народов «рассматривают» всюду, всегда женщин со своего десятилетнего возраста и до 90 лет… Последите-ка, как жадно это делается в каждом трамвае, особенно когда женщина ставит ногу на подножку трамвая! И есть ли это только развратность, а не нечто в тысячу раз иное, более страшное?

Автобиографическое пространство Мандельштама в известном смысле… асексуально, лишено этого бунинского (и блоковского, есенинского!) рассматривания. В своей асексуальности он равен, пожалуй, другому современнику — Андрею Платонову. Но причины этого отсутствия особой власти — «человеческая жизнь вся под властью жажды женщины» (Бунин) — у каждого из них особая.

Сейчас очевидно, что Мандельштам явно уставал от спора с веком-волкодавом, от чрезмерности тех вселенских и очень рационалистических задач — «узловатых дней колена надо флейтою связать», — которые он выдвинул перед собой. Своей поэмы о Прекрасной Даме, о женщине, которая «дала красивое страданье» или «своей величавой походкой всколыхнула мне душу до дна» (С. Есенин), он и не мог создать. Но, по крайней мере, «полдороги» к этой песне души он — в пределах «изменнической» лирики — все же прошел. И эта грань его души выразилась в намеках, началах тех или иных микроциклов.