До Читы Маша ехала почти впроголодь. Зарин не обманул ее: на станциях, которые содержали в большинстве своем буряты, им предлагали сушеную или соленую говядину, а то и вовсе сваренную большими кусками очень жирную баранину, и Маша случайно заметила, как старая бурятка, вынимая мясо из чугунного казана, складывала его на деревянное блюдо, постоянно облизывая при этом пальцы. Теперь даже под угрозой голодной смерти Маша не пожелала бы прикоснуться к подобному обеду. Она понимала, что нельзя быть такой брезгливой, жизнь ее ожидает не самая лучшая, а привыкать придется и к более неприятным вещам, однако перебороть себя не могла.

Но ее охранники и, что удивительно, Антон не обращали на подобные пустяки никакого внимания и с аппетитом поедали все, что им предлагали на станциях, запивая мясо кирпичным соленым чаем с топленым жиром.

Все это было менее страшным по сравнению с тряской, которую они испытывали, передвигаясь по не слишком обустроенным дорогам этой богом забытой окраины Российской империи. Иногда Маше казалось, что она не доживет до следующей станции, так у нее болела спина. И долго еще после остановки ее трясло мелкой дрожью и чудилось, что она по-прежнему едет на телеге и подскакивает вместе с этим поистине инквизиторским средством передвижения на каждой едва заметной кочке.

Наконец они приехали в Тарбагатай, большое русское село, и остановились у золотопромышленника Курякина, к которому у Маши было письмо от Егора Савельевича. Но письмо можно было и не предъявлять, настолько здесь были рады каждому гостю. Сам Матвей Никитич Курякин вернулся лишь под вечер, но Машу и ее спутников встретила моложавая жена хозяина, истинная сибирская красавица – дородная, розовощекая, с соболиными бровями и огромными карими глазами. Не слушая возражений, она тут же велела затопить баню, потом устроила настоящий пир с двумя дюжинами блюд, начиная от жареного поросенка и кончая свежими фруктами, которые Курякиным исправно поставляли из Китая. Но более всего удивили Машу не яблоки и груши – их вдоволь было и у Кузевановых, – а огромное блюдо, доверху наполненное красной икрой, которую здесь ели, как кашу, ложкой, заедая горячими блинами.

Вскоре приехал Курякин, стал расспрашивать о дороге, Маша с трудом отвечала ему и не заметила, как заснула на диване в его кабинете. Антон позже рассказывал: это до такой степени растрогало хозяев, что они даже всплакнули, а потом сам хозяин взял Машу на руки и отнес в отведенную ей спальню.

Но Маша ничего не помнила, впервые за много дней оказавшись в чистой и мягкой постели, она проспала до полудня следующего дня.

Хозяева наотрез отказались отпустить ее в этот день, и Маша согласилась остаться на вторую ночь в этом гостеприимном доме. После обеда Матвей Никитич провез ее в своей коляске по селу, показывал дома, выстроенные декабристами. В одном из них жила его дочь, недавно выданная замуж за местного купца. Маша весьма опрометчиво попросила показать ей внутреннее убранство дома, так как Курякин рассказал, что обстановка осталась от прежних хозяев, а в гостиной до сих пор висит акварельный портрет Александры Муравьевой, работы кого-то из декабристов. Слишком поздно Маша поняла, какую ошибку совершила, переступив порог дома. Мало того, что ей не дали как следует рассмотреть ни сам портрет, ни мебель, привезенную бывшей хозяйкой за собой в ссылку, уже от порога Машу подхватили под руки, усадили за стол и не выпускали, пока она не взмолилась отпустить ее живой и здоровой...

До Читы оставалось чуть более двухсот верст, но после Тарбагатая вперемежку с бурятскими айлами появились русские села, жители которых были или потомками каторжан, или бывшими ссыльнопоселенцами, оставшимися навечно в Сибири. Они занимались хлебопашеством, охотой или торговлей, жили справно, достаток приучил их к спокойной, размеренной жизни и доброжелательному отношению к ближним. Как и в свое время Митю, Машу особо поражали чистота в избах и порядок на подворьях, скрывавшихся за массивными заборами и огромными воротами, которые всегда были готовы распахнуться навстречу путнику, нуждающемуся в помощи.

Маркел рассказал Маше об обычае, испокон веку существующем в этих местах и показывающем, насколько милосердны люди, испытавшие на себе ужасы каторги, дурное обращение местного начальства и полуголодное существование на многочисленных рудниках и железоплавильных заводах. В каждом селе, при каждом доме были устроены под окнами небольшие полки, на которые хозяйки выносили ржаной или пшеничный хлеб, творог, яйца, выставляли крынки с молоком и простоквашей. Тем самым жители не только подкармливали беглых, проходивших через село ночью и собиравших своеобразное подаяние, но избавляли свои подворья от воровства – этакое весьма интересное сочетание христианской добродетели и простой житейской предприимчивости...

К Яблоневому хребту они подъехали глубокой ночью, и ямщики отказались ехать дальше, пришлось прибегнуть к давно испытанному и верному способу – дать на водку, он и здесь помог незамедлительно. Через час с трудом поднялись на огромную крутую гору, с еще большим трудом спустились с нее, а через час с небольшим достигли станции, последней перед Читой.

Молодая бурятка в меховом тулупе, разукрашенном разноцветной вышивкой бисером, и в огромной островерхой шапке, из-под которой выглядывало множество мелких косичек, украшенных кораллами (местные жители называли их моржанами), встретила путников во дворе, проводила на станцию и исчезла, как оказалось, до утра.

На станции было совершенно темно, но Маше почудилось какое-то движение в глубине комнаты, она различила силуэт человека, мелькнувший на фоне окна, и тут же резко в тишине стукнула дверь, а вслед за этим послышался новый звук, словно кто-то поспешно задвинул за собой задвижку.

Маша велела Антону принести свечи. В комнате стало светлее, лишь по углам копошились неясные тени, да еще чернее стала ночь за окном. В печи уютно потрескивали дрова, большая кошка, непременная жительница почтовых станций, ласково терлась о колени Маши, а ее отважная охрана пристроилась на широких лавках у стен и спала крепким сном. Правда, Антон изредка приоткрывал то один, то другой глаз и пытался уговорить хозяйку прилечь на свободные полати и поспать хотя бы пару часов. Но Маша так и просидела всю ночь на лавочке за столом. Спать ей не хотелось. Она думала о том, что через несколько часов увидит Митю. И нервная дрожь, которую она испытала, когда Маркел сказал, что до Терзи осталось меньше двухсот верст, не покидала ее до самого утра.