И вот нашему курсу назначили явку в государственную распределительную комиссию — кого куда пошлют работать. Это вызвало бурю волнений: москвичи хотели остаться в Москве, особенно наши девушки. Тем из них, кто был замужем, должны были дать распределение по месту работы мужа. Женатые пары с курса распределялись вместе. В Москве оставляли в основном членов Коммунистической партии и комсомольских активистов. Партийный комитет и недавно пришедшие новые партийные профессора заготовили им места в аспирантуре на кафедрах института. Все мы знали, что они не были лучшими студентами и их «научная карьера» строилась на партийной основе — вряд ли из них могли получиться хорошие ученые и преподаватели. Это было простое продолжение обычного советского разбавления мозгов: плохие профессионалы приваживали к себе еще более слабых. Так ослаблялось будущее советской медицины.

Дома мое распределение обсуждалось много раз. Я надеялся, что профессор Терновский оставит меня в клинике за художественный талант, и не очень волновался. Отец все-таки предложил:

— Я поговорю с детским хирургом Кружковым, главным врачом больницы имени Русакова. Может, он запросит тебя для распределения к нему в больницу.

Мама горячо поддержала:

— Надо поговорить, чтобы было верней.

Я хотел остаться у Терновского. Но однажды он остановил меня в коридоре:

— Володя, доктор Кружков просил меня передать вас ему.

Ага, вот оно что! — значит, он меня не оставляет. Ну что же — фактически большой разницы в этом не было: так или иначе, я останусь в Москве.

За день перед распределением нас собрал аспирант кафедры Юрий Исаков, один из партийных активистов (после смерти Терновского он заведовал его кафедрой, стал заместителем министра здравоохранения и вице-президентом Академии медицинских наук). Тогда Юра был секретарем комитета комсомола и поэтому остался в аспирантуре в Москве. С нами он был откровенен:

— Вас будут вызывать по одному в кабинет ректора, где сидят все члены комиссии. Я хочу дать вам совет, как себя держать. Там будут председатель комиссии, от Министерства здравоохранения, наш ректор, секретарь парткома, декан факультета, наш профессор, еще кто-нибудь из министерства. Члены комиссии имеют перед собой ваши личные дела, и все вы уже приблизительно распределены по разным точкам страны. Они будут их вам советовать. Но решение не может быть окончательным без ваших подписей. Очень важно, как вы себя поведете. Держитесь спокойно, не торопитесь с решениями. Сначала председатель комиссии задает всем один и тот же вопрос: «Куда бы вы хотели поехать работать?» Этим он вас проверяет. Вы должны отвечать: «Поеду туда, куда меня пошлет Родина». Говорите только это, и ничего больше. Такой ответ сразу определит ваше политическое лицо. Для начала предложат: «Родина посылает Вас на Сахалин, или в Якутск, или в Верхоянск», — в самые дальние и невыгодные точки. Нив коем случае не отказывайтесь, делайте вид, что вы соглашаетесь. Члены комиссии будут удовлетворены и дадут вам бумагу на подпись. Вы продолжайте делать вид, что готовы подписать, берите ручку в руку, но в последний момент спросите: «Может быть. Родина может послать меня куда-нибудь в другое место?». Они предложат вам две-три точки ближе к Москве, но не очень близко. Вы опять не отказывайтесь, делайте вид, что готовы подписать. Но в последний момент опять спросите: «Нет ли чего-нибудь поближе к Москве?» Вот тогда они дадут вам то, что вас больше устроит.

Мы понимали, что такая игра — простой фарс. Но за годы учебы мы привыкли к тому, что все в советской общественной жизни было фарсом. Поэтому мы послушались его, и многим это помогло.

Комиссия работала в классических советских традициях и была очень похожа на бюрократию, высмеянную в пьесах русского драматурга Александра Островского. Когда вызвали меня, я увидел перед собой надутые лица и холодные глаза важных чиновников — никакой приветливости к молодому врачу. Председатель комиссии профессор Николай Виноградов, начальник Управления учебными заведениями, говорил холодным, безразличным тоном, другие отстраненно молчали. Все повторилось слово в слово по данному нам совету. От первых двух предложений я не отказывался — сначала в Омскую область, потом в Саратовскую область — поближе. Каждый раз я просил что-нибудь другое. На третий раз я ждал, что сидевший там Терновский скажет о том, что меня запрашивал доктор Кружков. Но он почему-то молчал. На минуту я растерялся— ведь решался серьезный для меня вопрос. Я решил сам сказать:

— Я хочу быть там, где смогу работать детским хирургом.

— Что ж, место детского хирурга есть… — председатель Виноградов сверился с бумагами. — Есть только в городе Петрозаводске. Там нужен детский хирург.

Об этом городе я ничего не знал и в растерянности глянул на Терновского. Он продолжал молчать, не выражая поддержки. Я почувствовал, что Москва уплывает у меня из-под ног. Вся важная комиссия молча и холодно ждала моего ответа. Молчание бывает разное: бывает выжидательное, зловещее, вопросительное, недоумевающее. Их молчание казалось мне скрыто-враждебным. Я стал быстро решать: если я хочу быть хирургом, то для меня не так важно, почему они дают мне только один вариант; я сам разберусь на месте, в том Петрозаводске, и вернусь оттуда в Москву с хирургическим опытом. И я подписал. Комиссия сразу забыла про меня, вызвали следующего.

В вестибюле института была одна обшарпанная будка с телефоном-автоматом. Перед ней выстроилась длинная очередь из наших студентов: все сообщали своим близким результаты их распределения. У кого лица были спокойные, а у кого — слезы на глазах. Почти навзрыд плакала Аня Альтман — ее распределили в самый далекий и холодный сибирский город Магадан. Он пользовался мрачной славой — это была столица ГУЛАГа. Все знали, что туда ссылали жертв сталинского политического террора, осужденных на большие сроки. Аня была хрупкая девушка, жила с больной матерью, была единственная дочь и ее поддержка. Заливаясь слезами, она говорила подругам:

— Как я маме скажу? Оставить ее одну дома я не могу, а везти в те условия — это ее убьет.

— Ты комиссии хоть говорила про это?

— Говорила. Даже умоляла. А председатель Виноградов ответил, что советские люди разных возрастов живут в пашей стране повсюду, и моя мама тоже может жить в Магадане, как живет в Москве. И еще усмехался.

Жалко было Аню. У нее была довольно привлекательная внешность — темные волосы и голубые глаза. Но при этом она все годы выглядела забитым существом, была незаметна, держалась позади всех и молчала. Может быть, потому что жизнь была невеселая? Наши ребята никогда не обращали на нее внимания, одна из немногих она оставалась незамужней. Я слушал эти разговоры и думал: мне еще повезло, что не послали в Магадан.