Ночью он все время думал о пережитом на этом страшном допросе с лампой и сознавался самому себе, что, если палачи продолжат страшную пытку, он может не выдержать. Это страшнее смерти... Нет, нет! Он не может отдать в руки палачей людей, с которыми себя связал и которые свято ему верили. А если опять лампа?.. Если опять?..

Смерть спасет его и от боли, и от унижений на суде. Он помнит тот первый суд над ним шесть лет назад, помнит, как было непереносимо, забыв о самолюбии и скромности, публично доказывать, что он не изменник, а патриот своей родины. Теперь суд будет еще более унизительным, ведь фактически его будут судить бандиты Гитлера, для которых один закон — беззаконие, и одна цель — уничтожить его. Он отнимет у них эту возможность!

Анна... дети... Смерть оборвет все его связи с ними, даже мысленные. Жизнь среди них была счастьем, в нем он черпал силы для всего, что делал. Недавно он сказал Анне, что входит в свой дом, как входит в тихую гавань потрепанный бурей корабль. Он пошутил, но это было именно так.

После сына Анна родила ему дочь, и, когда он увидел жену в больнице, измученную трудными родами, он еще раз поклялся уберечь ее от всех бед, какие только есть на земле, она никогда не должна пожалеть, что соединила свою жизнь с ним. Боже, какой мукой стало для него думать о судьбе близких.

Лежа на койке, он обтачивает ручку от тюремного бачка о каменную стену, думая только об одном — достанет ли самодельный нож.

И вдруг он вспомнил! В Болгарии есть закон, по которому человек, находящийся под следствием, считается оправданным, если умирает до суда. Смерть как бы снимает с него еще не подтвержденные судом обвинения. Какое счастье! Как хорошо, что он вспомнил об этом! Он поможет Анне... детям... Он спасет их. Даже нельзя будет лишить права на пенсию.

Все! Решено! Он сделает это завтра.

Гремят ключи тюремщика.

— Выходи!

Он старается идти медленно, чтобы собраться с силами. Тюремщик орет, толкает в спину. Неужели опять раскаленная лампа?

Его ввели в камеру для допросов, хорошо ему знакомую, — вон на стене засохшая кровь. Это его кровь.

Главные палачи Цонев и Праматоров ждали его.

Когда они присутствуют на допросе, мучения сильнее. Это они придумали лампу. Цонев однажды сказал: «Я убью тебя, но прежде ты узнаешь все Христовы муки...»

Сейчас он подошел и спросил оскалясь:

— Еще таскаешь ноги, господин генерал? Не пора ли их протянуть, как положено покойникам?

Заимов молчал, смотря с высоты своего роста поверх головы палача.

Цонев ткнул его кулаком в лицо.

— Мы научим тебя разговаривать, — тихо сказал он, вытирая платком кровь с руки.

Заимова посадили на табурет к стене, и Праматоров приказал конвойному:

— Введите.

Заимов слизнул кровь с губы. Значит, опять какая-то очная ставка. Кого они притащили на этот раз? Что будут требовать??

За спиной шум, шарканье шагов — кого-то ввели.

Праматоров сидел за столом. Цонев стал сбоку.

Тишина.

— А ну-ка повернитесь, посмотрите, — весело сказал Праматоров.

Он повернулся... Сын! Стоян! Похудевший, с землистым лицом, на котором темнели кровоподтеки.

— А он почему здесь? — с трудом, хрипло спросил Заимов, со страхом прислушиваясь к боли в сердце, захлебнувшемся частым стуком. — Вы же знаете, что у него совсем другие взгляды на жизнь и на все... на все...

Это решено не сегодня, еще в день ареста — утверждать, что сын не разделяет его убеждений и верит в победу Германии. Когда охранники уводили его из дому, он, прощаясь с сыном, громко сказал: «Выходит, ты прав — Германия победит...» Он подсказывал сыну, как себя вести, хотя уже тогда понимал, что это вряд ли поможет — к тому времени охранка уже добралась к варненской группе, в которую входил сын, и только за неделю до ареста ему удалось добиться перевода сына из Варны в Софию.

И вот Стоян тоже в охранке.

— Ну что ж, давайте разберемся, какие там у вас расхождения во взглядах, — насмешливо сказал Праматоров: заместитель начальника полиции всегда на допросах бывал этаким весело-непринужденным, а когда начиналось истязание, его подвижное лицо застывало в злобном восторге.

— Тут нечего и разбираться, мой сын и я молимся разным богам, — сказал Заимов совсем спокойно, ясно и даже попытался улыбнуться распухшими губами. Он снова подсказывал сыну, как себя вести.

— Отвечай, зачем ты недавно был в Варне? — крикнул Цонев.