Но для себя из этого разговора он сделал единственно правильный вывод — раз его противники готовы столь дорого заплатить за его покорность, значит, он им опасен, а это просто обязывает его продолжать борьбу.

Единственный оставшийся в живых руководитель Военного союза, он берет на себя ответственность за все его дела.

Он встречается с военными, которым доверяет, разъясняет им гибельность нынешней политики, предостерегает от опасности стать соучастниками предательства Болгарии и намекает, что армия еще скажет свое слово в защиту чести болгарского народа.

Он вступает в переговоры с казавшимися ему наиболее честными лидерами политических партий, предлагает им принять участие в демократизации общественной жизни. Однако первые же его встречи с ними вызвали тревогу. Опытные политики точно не понимали его, каждое его предложение подвергали сомнению или отклоняли.

Заимову советовали поступить как Дамян Велчев — уйти в эмиграцию и готовить оттуда новый радикальный переворот. Но он не верил в возможность успешной борьбы издалека. Опасность, грозящая ему лично, остановить его не могла, если уж он избрал дорогу, он шел по ней до конца.

Определяя свое место в борьбе, он все чаще думал о коммунистах, завидовал их подвижнической верности своей идее, но думал, что они, затравленные, загнанные в глубокое подполье, ничего ощутимого, реального сделать не могут, и оттого сама их идея выглядела несбыточной мечтой идеалистов.

Иногда ему начинало казаться, что и сам он похож на Дон-Кихота — в самом деле, грустное и смешное занятие драться с мельницами. Он не мог, как Дон-Кихот, чувствовать себя счастливым от одного сознания, что поступает как положено человеку чести. Да, он мог сказать себе, что живет и действует по чести, но что от этого толку другим? Не выглядит ли он попросту смешным со своим упорством пробить стену лбом?

7 ноября 1935 года советское посольство пригласило Заимова на торжественный октябрьский прием — как начальник артиллерии, он теперь находился в протокольном списке болгарского генералитета.

Народу на приеме было мало — под разными предлогами многие из приглашенных не пришли, явились, в общем, только те, кто был просто обязан соблюсти дипломатический протокол. Заимов наблюдал их лживые улыбки, слушал их пустые лицемерные разговоры с советскими дипломатами, это мешало ему ощутить себя находящимся в русском доме, среди русских. В советском доме, черт побери. А хозяева дома будто не замечали блистательного отсутствия многих гостей, непринужденно, с достоинством и с какой-то почти неуловимой взаимно-формальной учтивостью общались с болгарскими деятелями, точно говоря им: «Вы явились к нам в силу протокола, по нему принимаем вас и мы...»

Он невольно усмехнулся, заметив вдруг, что никто из болгар не разговаривает с советскими дипломатами в одиночку, непременно при свидетеле с болгарской стороны.

— Что развеселило генерала Заимова?

Перед ним стоял невысокий мужчина лет сорока в ладно сшитом полковничьем мундире Советской Армии.

— Разрешите представиться — военный атташе полковник Сухоруков.

— Генерал Заимов.

— Владимир Стоянович? Правильно? — спросил Сухоруков, не отпуская его руки. — Ну а я Василий Тимофеевич.

И это чисто русское обращение к отчеству сразу создало у Заимова странное ощущение. Ему показалось, что он видел когда-то этого человека, смотревшего сейчас на него своими живыми серыми глазами, в которых искрилась улыбка.

— Как вам нравится у нас? — весело спросил Сухоруков. Заимов хотел было сказать обычные формальные слова, какие надлежит говорить гостю хозяину дома, но не смог их произнести. А Сухоруков, лукаво улыбнувшись, тихо сказал:

— Лично мне у нас сейчас не нравится.

— Мне тоже, — так же тихо ответил Заимов.

— Я убежден в этом и потому так смело вышел за рамки протокола, — продолжал Сухоруков. — Я подумал, что если я и вам, как только что вашему министру, начну говорить про то, что осень нынче удивительно теплая, но все ж лучшая пора в Болгарии — весна, вы решите, что я дурак.

Они рассмеялись.

— Вы играете на бильярде? — спросил Сухоруков.

Заимов подавил мгновенную нерешительность и ответил:

— Можно попробовать, — сказал он, прекрасно понимая, что советский полковник хочет с ним поговорить. Он выругал себя за только что пережитую нерешительность, и они прошли в бильярдную.

На зеленом поле стола Сухоруков собрал пирамиду и, взяв кий, сам ее разбил.

— Начинают, я слышал, так, — сказал он. — Ваш удар, Владимир Стоянович.

Заимов начал неловко прилаживаться, подражая Сухорукову — ей-ей, он не знал, как это делается.

— Кажется, кий надо держать вот так... левую руку вот так, — подошел к нему Сухоруков.

Заимов ударил по шару, и он, подпрыгнув, вылетел со стола. Сухоруков расхохотался.