Всех, кто его обманул, обидел, унизил, он называет в своем дневнике подлецами, но собственную подлость считает не только добродетелью, но самым подходящим оружием в битве за достойное место в жизни: «Что-то везет мне на всяких подлецов, иногда просто зло берет, я стараюсь, работаю, выкладываюсь на всю силу, а главную славу за то, что я сделал, гребут какие-то подлецы».

Особо выделены записи о получении денег. Они обязательно на отдельных страничках: сумма, от кого, когда и краткий комментарий вроде: «Весьма прилично» или «Скупая сволочь». И все это аккуратно обведено рамочкой.

Все остальное в дневнике — своеобразная исповедь мерзавца. Вот запись, относящаяся, судя по всему, к тому времени, о котором идет рассказ:

«Нюську прогнал, и в комнате, где я на нее тратил деньги, теперь я их делаю. Немецких нюсек вокруг сколько хочешь и даже бесплатных. А все ж Нюськи жаль — уж больно пахло от нее Русью и плакала она как истинная русская баба, с подвоем. Но ничего не поделаешь — мы рабы политики... Все-таки душа моя больше лежит к тому, что немцы называют «гешефтмахер», тут все ясно — входишь в дело, и оно дает дивиденды. Скоплю капиталец, пойду в коммерцию. А политика будет у меня как побочный доход. Зиверт — настоящий друг и знает мне цену — сунул в свое золотое дельце. Сдохнуть можно как доходно! А у него, наверно, такие штуки всегда имеются, надо мне постараться, чтобы иметь от него вексель доверия на будущее. В общем, жизнь приятное занятие».

Выгодное дело, о котором говорил Зиверт, надвинулось быстро. В Берлин из Варшавы прибыла группа фальшивомонетчиков: два поляка и русский — опытные мастера своего дела. Два года назад они провели грандиозную операцию в Южной Америке и потом отсиживались в Голландии, готовясь к новому делу. Они привезли в Берлин машину для печатания фальшивых долларов.

Каждое новое дело шайка начинала с того, что покупала у полиции гарантию своей безопасности сроком на три месяца. В Берлине такую гарантию им обеспечил Зиверт. За это он поставил условие: фальшивые доллары продавать где угодно, кроме Германии, но предпочтительно в Польше.

Зиверт продумал все до последней мелочи. На окраине Берлина был снят пустовавший особняк, на дверях которого появилась скромная табличка:

«Ковальский и братья. Изготовление визитных карточек и приглашений. Исполнение срочное».

Заходите, пожалуйста, и вы увидите, как трудятся братья Ковальские у маленького печатного станка, раскладывая на столе аккуратные стопочки своей продукции. А если вы из налогового управления, пожалуйста, вот бухгалтерская книга, в которой оформлены все заказы клиентов.

В шесть часов вечера братья закрывали свою мастерскую и отправлялись в город, на Лейпцигштрассе, где их уже ждал Дружиловский — как и планировал Зиверт, для этих встреч пригодилась комната, которую Дружиловский еще недавно снимал для своей Нюськи. Братья молча, тщательно пересчитывали листы приготовленной бумаги для печатания долларов, писали расписку, а затем Дружиловский так же тщательно пересчитывал принесенные братьями новенькие, хрустящие доллары и давал им зашифрованную расписку. Не произнося ни слова, братья удалялись.

Ночью, когда для всех любопытных домик на окраине крепко спал, зажмурясь всеми своими окнами, в его подвале шла сложная работа. Дружиловский сначала не понимал, почему братья работают медленно, но, посмотрев один раз, как это делается, понял, что за одну ночь нельзя испечь целую гору долларов — изготовление банкнота требовало не меньше десяти минут.

Взяв с помощью Дружиловского работу шайки под контроль, Зиверт продумал технику сбыта долларов в Польшу. Раз в неделю один из его сотрудников с аккуратным чемоданчиком выезжал в Данциг, где его точно с таким же чемоданчиком ждал верный человек из Варшавы.

Вот уже три месяца дело процветало: Зиверт с компаньоном заработали по десять тысяч марок. Таких денег в руках Дружиловского еще не бывало. Он уже мечтал, как огребет тысяч сто, а то и двести, и пустит их в солидное коммерческое дело. Мечта о богатстве оставалась для него самой заветной, он понимал волшебную силу денег.

Эту субботу он назначил себе заранее, думал о ней — «моя суббота», она была для него как пробный глоток той жизни, о которой он мечтал. Деньги есть, а за них Берлин может дать все, что твоей душе угодно. Он считал, что заслужил право на такой праздник. Ожидание омрачалось только воспоминанием о поляках. Перацкий словно забыл об удачном «советском документе» для Америки и требовал от него невозможного — проникнуть в советское посольство. На каждой встрече Перацкий опять изощрялся в ругани и угрозах, и подпоручик попросту не пошел на последнюю встречу, мысленно послав поляков ко всем чертям. Бешеные деньги придавали ему храбрости.

Его суббота настала... В конце дня он отправился в знаменитый парикмахерский салон на Курфюрстендам, где специально дождался французского мастера «мсье Раймонда».

— Нельзя ли из меня сделать француза? — сказал он мастеру заранее приготовленные слова.

— О! Мне почти ничего не надо делать! — воскликнул мсье Раймонд, восхищенно разглядывая в зеркале своего клиента. — Разве только несколько штрихов, если позволите.

Дружиловский благосклонно разрешил.

— Усики следует чуть поднять, чтобы приоткрыть ваши прекрасно очерченные губы, — ворковал мсье Раймонд, мягко касаясь пальцами его лица. — К поцелую первыми приходят губы, а потом уже усы. Но ни за что — вместе! — воскликнул он с испугом, очень серьезно. — И брови... брови... они должны говорить многое.