Дедушке кто-то когда-то рассказывал, что, если поднести перочинный нож к электрическому проводу, ток отшвырнет тебя вместе с твоим ножом куда подальше.

«Ну, с моим-то ножом я, конечное дело, запросто мог потрогать провод, потому как у него ручка была резолирована», — сказал мне тот мужик, который мне это сказал.

А баба Майка утверждает, будто электрический ток — это жизнь.

Я не соглашаюсь: жизнь — это то, что можно увидеть, что двигается, что проходит, что бежит туда и сюда, что растет.

— Это все проявления жизни, — так баба Майка.

— А в каменьях тоже есть жизнь?

— В каменьяхтоже есть жизнь, только углядеть ее можно тысячелетними глазами.

— Баб Майка, а у тебя тысячелетние глаза?

В ответ Майка дает мне подзатыльник. И больше никакого ответа.

Загадки, которые загадывает мне Майка, я складываю в погребе своих мыслей чуть сбоку, но иногда я достаю их оттуда. И много лет спустя мне удается обнаружить жизнь в камнях.

В предвечерние сумерки, в ту самую пору, которую французы называют «час между собакой и волком», я, заметно постаревший жизнепроходец, сижу порой в своей комнате и пытаюсь ни о чем, решительно ни о чем не думать. Но я не противлюсь, когда из меня вдруг начинают лезть мысли, когда мой взгляд притягивает к себе выходящее на юго-восток оконце, перед которым растет колеус, он же крапивка, — то растение с розовыми, как пион, листьями, что мы с Брехтом много лет назад привезли из Бельгии. Почему всякий раз именно через юго-восточное окно моего кабинета мысли увлекают меня в родную деревню, в Босдом? Я решаю проверить себя по атласу, я ставлю указательный палец в ту точку, что носит имя Гродок, Шпремберг тож, и загадка сразу разрешена: юго-восточное окно смотрит на Босдом. Тут я покорно отдаюсь на волю своим мыслям, вспоминаю Козью гору, своего дружка Германа, который так и оставался моим другом вплоть до юных лет, когда он завел себе подружку. Еще я вспоминаю Майку, свою двоюродную бабку: до сего дня никто не сумел глубже и убедительнее, чем она, объяснить мне, что такое электрический ток.

Семьи с Козьей горы не коренные босдомцы. Правда, когда мы, Матты, переехали в Босдом, они уже были здесь. Обитатели Козьей горы все родом из Ландсберга-на-Варте, говорят на ландсбергском диалекте и вводят в наш обиход престранные слова и обороты. В Босдоме говорят: «Ничуть не бывало», а ландсбержцы говорят: «Да вроде как не было», это звучит не столь самоуверенно, и босдомцы относятся к этим словам терпимо, есть и такие обороты, которые, словно кузнечики, перепрыгивают с Козьей горы в деревню. Например, изысканный призыв: «Ты мне не тычь!»

Я даже могу себе представить, как ландсбержцев занесло в Босдом: надумали они как-то раз на троицу совершить прогулку в Босдом, присели на Козьей горе под большой дикой грушей, перекусили, и так им все понравилось, что они сказали: здесь мы и останемся!

Я ничего не знаю о вербовщиках, которых семейство шахтовладельцев с французской фамилией фон Понсе засылало на восток, чтобы вербовать шахтеров для закрытой добычи бурого угля. От босдомской голытьбы и бедных крестьян тогда большого проку не было. Они обрабатывали землю, но зарываться в нее с головой и губить свои поля они не желали.

У Витлингов шестеро парней и одна девка. Герман, мой дружок, спорит со мной. Он утверждает, что и у него была мать, но, когда его спросишь, как она выглядела, он не может ответить: «Я же совсем махонький был!»

У меня это не укладывается в голове. Раз у человека была мать, он должен знать, как она выглядела, пусть даже он был махонький-премахонький, когда она ушедши.

Когда мы переехали в Босдом, из Витлингов дома осталось только четверо. Двое до сих пор не вернулись из плена, а третий по пути домой застрял в Магдебурге. Там, оказывается, одна девица, уж такая деликатная, такая деликатная, что прямо сил нет, раскрыла ему свои объятия и не пустила его дальше.

«Он уговаривает меня, чтоб я за него вышла», — написала эта девица Витлингову отцу.

А дочь Витлингов поступила в Берлине в услужение и не вернулась. Ей там попался парень, который ее не отпустил. Ну и лады!

Витлингов Вилли рассказывает нам о своей жизни в плену. «Если нам случалось проштрафиться, — говорит он, — нас привязывали под водосточный желоб с маленькой дыркой, и на стриженую голову падала капля за каплей. Страшней наказания не придумаешь».

— А когда дождя не было?

Вилли на мгновение теряется.

— Ну, тогда они сами лили туда воду.

Мы не понимаем, почему капля воды — это такое страшное наказание. Тогда Вилли пробуравливает дырочку в трубе пристройки и говорит:

— Кто хочет, могу привязать.

Вызывается Витлингов Адольф. Вилли привязывает брата веревкой, ставит его как раз под дырочку и заливает в раструб воду. Капли падают через дырочку на голову Адольфу.

— Чем медленней, тем хужей, — поясняет Вилли. — Ты ждешь, вот упадет капля, а она все не падает и не падает, а потом вдруг шлеп!