Мы виделись практически каждый день, и я была вхожа в их дом, даже когда их не было. Станислав всегда меня впускал. Как-то раз я долго их дожидалась, но они не вернулись и к ночи. Только назавтра я узнала, что они были в Варшаве; с этих пор они начали ездить в столицу регулярно – то оба. вместе, то один Виктор. Спустя какое-то время под страшным секретом они открыли мне причину этих поездок. Оказывается, у них появилась идея устроить в Сецехове подпольную фабрику оружия. Ничего особо сложного, говорили они: так, просто автоматические карабины, которые они сами спроектировали. Свои чертежи вместе с опытным образцом они отвезли в Варшаву к специалистам. Как я понимаю, образец понравился, но было решено, что крупномасштабного производства оружия в Сецехове не получится – слишком много сложностей и с доставкой сырья, и с вывозом готовых карабинов. Поэтому остановились на том, чтобы устроить у нас только мастерскую боеприпасов для окрестных партизан. Создать ее и поручили братьям; а вдобавок, отдав должное их способностям, их попросили придумать еще несколько моделей оружия; обещали, что лучшие разработки пойдут в производство, но не в Сецехове, а в Варшаве, на тамошней подпольной фабрике. Более того, им намекнули, что думать надо не только о ручном оружии для Сопротивления, а об оружии вообще, потому что самые интересные идеи есть возможность пересылать в Лондон. Прямо не верится, что старшему из них тогда еще и восемнадцати не исполнилось!

Через полгода мастерская заработала. Я помогала ее устраивать, потому что лучше, чем братья, знала людей из местечка – кто что умеет, кому можно доверять, а кому нельзя. Позже возникла и мастерская радиодеталей, тоже под руководством братьев. Я сама в ней несколько месяцев проработала. А братья тем временем занялись такой проблемой: как увеличить дальность стрельбы минометов и пушек, придавая снарядам более удачный аэродинамический контур? Ни миномета, ни пушки у них, правда, не было, а если бы каким-то чудом и удалось раздобыть что-то подобное, то в Сецехове – да, пожалуй, и во всей Польше – негде было экспериментировать с таким оружием незаметно для немцев.

Когда братья заявили в варшавском центральном штабе что им нужны испытания на полигоне и поэтому они просят перебросить их в Англию, это вызвало всеобщее веселье: надо же, куда метят эти щенки! Но когда чертежи и расчеты были высланы в Лондон, через два месяца пришло согласие. Да надо их перебрасывать, и как можно скорее! А в Англии они продолжат свои исследования в кругу специалистов! Ежи и Виктор были на седьмом небе; а я хотя и радовалась вместе с ними, но меня удручала мысль о разлуке.

Радость братьев длилась три недели; конец ей настал, когда внезапно исчез Виктор. В начале мая 1943 года он поехал на несколько дней в Варшаву отвезти очередные расчеты. Как мне говорили, вышел из чьей-то квартиры – и с тех пор пропал без вести. Никто не знал, что с ним. Может, его расстреляли? Или вывезли на работы? Оставалось только гадать. В тот день в Варшаве действительно были облавы, но ничего больше мы так и не узнали.

Ежи совсем пал духом; целыми днями он просиживал в мансарде как пришибленный, глядя в одну точку. Работать не мог, ни с кем не хотел разговаривать. Элек не был близок с младшими братьями и при всем желании не мог заменить ему Виктора. Скорее уж это могла сделать я – ведь я любила его всем сердцем и проводила с ним каждую свободную минуту.

Несколько недель спустя пришло сообщение: для переброски Ежи в Англию все готово. Но Ежи не хотел никуда ехать – все надеялся, что придет весточка от Виктора. Элек горячо уговаривал его уезжать, он считал, что в Англии брат втянется в работу и забудет о своем горе, вместо того чтобы чахнуть в Сецехове день ото дня. Но тот решил остаться.

Много воды утекло, пока Ежи наконец пришел в себя. Прошло больше года. Целыми месяцами я убеждала его вернуться к нормальной жизни – ведь у него есть я, мы любим друг друга, и это самое главное. В конце концов он сделал мне предложение; мы обвенчались в середине мая 1945 года, спустя неделю после капитуляции Германии.

Я была уверена; Виктора давно нет в живых. Но Ежи верил, что младшему брату удалось пережить войну. И он не ошибся: спустя несколько месяцев им с Теодором пришло через Красный Крест письмо от Виктора. Тот писал, что его арестовали в Варшаве во время уличной облавы, он сидел в трудовом лагере в Нордхаузене, а после прихода американских войск решил эмигрировать в Соединенные Штаты. Сейчас живет в Чикаго и с помощью польской диаспоры пытается там устроиться. Уговаривал Ежи приехать к нему, а обо мне ни словом не вспомнил.

Ежи хотелось уехать. Он говорил, что можно как-то прорваться в американскую зону, хотя в то время это уже было почти нереально: границы стерегла Красная Армия. Но я с самого начала была против; мне не хотелось, чтобы Ежи снова стал тенью брата, не хотелось делиться им с Виктором, я хотела, чтобы он прежде всего был моим мужем. В конце концов Ежи отписал брату, что предпочитает остаться в Сецехове. Думаю, если бы не я, он наверняка рискнул бы.

Тем временем в стране становилось хуже и хуже; эйфория, наступившая сразу после освобождения, скоро прошла, и люди начинали все яснее осознавать, что послевоенная Польша будет совсем иной, чем та, которую они помнили и о которой годами мечтали под оккупантами. Ясно было, что властью, полученной на блюдечке от русских, коммунисты ни с кем делиться не станут. Хотя Армия Крайова [5] самораспустилась еще до капитуляции Германии, большинство ее участников не сдали оружия; тех, кто думал, что все образуется, отрезвили систематические аресты и процесс над лидерами польского подполья в Москве. Во многих районах страны партизаны еще оставались, хотя против милиции и НКВД у них не было никаких шансов – в том числе и под Сецеховом. Секретная фабрика, основанная Виктором и Ежи, продолжала выпускать боеприпасы, а Ежи регулярно ездил в Варшаву на встречи с военными, которые руководили Сопротивлением.

Девятого февраля 1946 года он снова поехал в столицу, и там его арестовали прямо на вокзале. Коммунисты начали тогда новый виток репрессий с участием армии, милиции и Управления безопасности. Задержанных судил как предателей военный трибунал, их приговаривали или к смерти, или к строгому режиму. Я уже не надеялась, что увижу мужа, и совсем пала духом, не зная, что и делать. От Теодора никакой поддержки не было – он впал в тяжелую депрессию, даже не вставал с постели, а со мной общался через Станислава.