Из-за колонн виднелась продолговатая четырехугольная площадь, под открытым небом, предназначавшаяся для игры в мяч и метания диска; она была усыпана, должно быть недавно, свежим ровным песком. Юлиан взглянул и отступил. В двадцати шагах стояла молодая девушка, совершенно голая. Она держала медный диск в руке. Юлиан сделал быстрое движение, чтобы уйти, но в Лглазах Оптатиана, в его бледном лице бЫло столько благоговения, что Юлиан понял, зачем покЛОНник Эллады привел его сюда; почувствовал, что ни одной грешной мысли не могло родиться в душе поэта: восторг его был свят. Оптатиан прошептал на ухо спутнику, крепко схватив его за руку:

– Юлиан, мы теперь в древней Лаконии, девять веков назад. Ты помнишь стихи Пропорция LudiLaconum Спартанские игры (лат.). И он зашептал ему чуть слышным вдохновенным шепотом:

Multa ttiae, Sparte, miramur jura palestrae. Sed mage virginei tot bona gymnasii; Quod non infames exerceret corpore ludos Inter luctantes nuda puella viros.

"Спарта, дивимся мы многим законам твоих гимнастических игр, но более всех -девственной палестре: ибо твои нагие девы, среди мужей-борцов, предаются не бесславным играм".
– Кто это?- спросил Юлиан.
– Не знаю, я не хотел узнавать...
– Хорошо. Молчи.

Теперь он смотрел прямо и жадно на метательницу диска, уже не стыдясь и чувствуя, что не должно, не мудро стыдиться.

Она отступила на несколько шагов, наклонилась и, выставив левую ногу, закинув правую руку с диском, сильным движением размахнулась и так высоко подбросилa медный круг, что он засверкал на восходящем солнце и, падая, звонко ударился о подножие дальней колонны, Юлиану казалось, что перед ним - древний Фидиес мрамор.

– Лучший удар!
– сказала двенадцатилетняя девочка в блестящей тунике, стоявшая у колонны.

– Мирра, дай диск,- проговорила метательница.Я могу выше, увидишь! Мероэ, отойди, а то я раню тебя, как Аполлон Гиацинта.

Мероэ, старая рабыня-египтянка, судя по пестрой одежде и смуглому лицу, приготовляла в алебастровых амфорах благовония для купальни. Юлиан понял, что немой раб и колесница с белыми конями принадлежат этим любительницам древних игр.

Кончив метание диска, взяла она от бледной черноокой Мирры изогнутый лук, колчан и вынула длинную оперенную стрелу. Девушка метила в черный круг, служивший целью на противоположном конце вфебэона. Тетива зазвенела; стрела порхнула со свистом и ударилась в цель; потом -вторая, третья.
– - Артемида-Охотница!
– прошептал Оптатиан. Вдруг нежный розовый луч восходящего солнца, скользнув между колоннами, упал в лицо и на невысокую, почти отроческую грудь девушки.

Отбросив стрелы и лук, ослепленная, закрыла она лицо руками.

– Ласточки с криком проносились над палестрой и тонули в небе. Она открыла лицо, закинув руки над головой. Волосы ее на концах были бледно-золотые, как желтый мед на солнце, с более темным рыжеватым оттенком у корней; Губы полуоткрылись с улыбкой детской радости; солнце скользило по голому телу ниже и ниже. Она стояла, чистая, облеченная светом как самою стыдливой из одежд. - Мирра,-задумчиво и медленно проговорила девушка,- посмотри, какое небо! Хотелось бы броситься в него и потонуть в нем с криком, как ласточки. Помнишь, мы говорили, что нельзя быть людям счастливыми, потому что у них нет крыльев? Когда смотришь на птиц, завидно... Надо быть легкой, совсем голой. Мирра,-вот, как я теперь,- и глубоко, глубоко в небе, и чувствовать, что это навсегда, что больше ничего не будет, не моjеT быть, кроме неба и солнца-вокруг легкого, голого тела!.. Вся выпрямившись, протягивая руки к небу, она вздохнула, как вздыхают о том, что навеки утрачено.

Солнце опускалось ниже и ниже; но достигло ее бедер уже пламеневшею ласкою. Тогда девушка вздрогнула, и ей сделалось стыдно, словно кто-то живой и страстный увидел ее наготу: она заслонила одной рукой грудь, другой чресла вечным, стыдливым движением, как Афродита Книдская.

– Мероэ, одежду, Мероэ!- вскрикнула она оглядываясь большими испуганными глазами.

Юлиан не помнил, как вышел из палестры; сердце его горело. Лицо у поэта было торжественное и грустное, как у человека, только что вышедшего из храма.
– Ты не сердишься?- спросил он Юлиана.
– О, нет! За что?

– Может быть, для христианина искушение?.
– Искушения не было.
– Да, да. Я так и думал. они вышли опять на пыльную, уже знойную дорогу и направились к Афинам. Оптатиан продолжал тихо, как будто про себя: - О, какие мы теперь- стыдливые и уродливые! Мы боимся угрюмой и жалкой наготы своей, прячем ее, потому что чувствуем себя нечистыми. А прежде!
– Ведь все это когда-то было, Юлиан! Спартанские девушки выходили на палестру голые, гордые, перед всем народом. И никто не боялся искушения. Чистые смотрели на чистых. Они были, как дети, как боги.- И знать, что этого больше никогда не будет, не повторится на земле ата свобода и чистота, и радость жизни - никогда!

Он опустил голову на грудь и тяжело вздохнул. Они вышли на улицу Треножников. Недалеко от Акрополя друзья расстались молча.

Юлиан вошел в тень Пропилеи. Миновал Стоа Пойкилэ с картинами Парразия, изображавшими битвы Марафона и Саламина; потом мимо маленького храма Бескрылой Победы, приблизился к Парфенону.

Ему стоило только закрыть глаза, чтоб увидеть голое прекрасное тело Артемиды-Охотницы; а когда он открывал их, мрамор Парфенона под солнцем казался живым и золотистым, как тело богини.