Это была не скачка, а только подготовительное упражнение к настоящим играм, назначенным на ипподроме через несколько дней.

В одном углу конюшни голый атлет, натертый маслом, покрытый гимнастической пылью, с кожаным поясом по бедрам, подымал и опускал железные гири; закидывая курчавую голову, он так выгибал спину, что кости в суставах трещали, лицо синело, и бычачьи жилы напрягались на толстой шее.

Сопутствуемая рабынями, подошла к нему молодая женщина в нарядной утренней столе, натянутой на голову, опущенной складками на тонкое родовитое и уже отцветавшее лицо. Это была усердная христианка,-любимая всеми клириками и монахами за щедрые вклады в монастыри, за обильные милостыни,- приезжая из Александрии вдова римского сенатора. Сперва скрывала она свои похождения, но скоро увидела, что соединять любовь к церкви с любовью к цирку считается новым светским изяществом. Все знали, что Стратоника ненавидит константинопольских щеголей, завитых и нарумяненных, изнеженных, прихотливых, как она сама. Такова была ее природа: она соединяла драгоценнейшие аравийские духи с раздражающей теплотой конюшни и цирка; после горячих слез раскаяния, после потрясающей исповеди искусных духовников, этой маленькой женщине, хрупкой, как вещица, выточенная из слоновой кости, нужны были грубые ласки прославленного конюха.

Стратоника смотрела на упражнения атлета с видом тонкой ценительницы. Сохраняя тупоумную важность на бычачьем лице, гимнаст не обращал на нее внимания. Она что-то шептала рабыне на ухо и с простодушным удивлением, заглядевшись на могучую голую спину атлета, любовалась тем, как страшные геркулесовские мускулы двигаются под жесткой красно-коричневой кожей на огромных плечах, когда, разгибаясь и медленно вбирая воздух в легкие, как в кузнечные мехи, подымал он железные гири над звероподобной, бессмысленно красивой головой.

Занавеска откинулась, толпа зрителей отхлынула, и две молодые каппадокийские кобылы, белая и черная, впорхнули в конюшню, вместе с молодой наездницей, которая ловко, с особенным гортанным криком, перепрыгивала с одной лошади на другую. В последний раз перевернулась она в воздухе и соскочила на землю-такая же крепкая, гладкая, веселая, как ее кобылицы; на голом теле виднелись маленькие капли пота. К ней подскочил с любезностью молодой щегольски одетый иподиакон из базилики св. Апостолов, Зефирин, большой любитель цирка, знаток лошадей и завсегдатай скачек, ставивший огромные заклады за партию "голубых" против "зеленых". У него были сафьянные скрипучие полусапожки на красных каблуках. С подведенными глазами, набеленный и тщательно завитой, Зефирин более походил на молодую девушку, чем на церковнослужителя. За ним стоял раб, нагруженный всевозможными свертками, узелками, ящиками тканей - покупками из модных лавок.

– Крокала, вот те самые духи, которые ты третьего дня просила.

С вежливым поклоном подал иподиакон наезднице изящную баночку, запечатанную голубым воском.

– Целое утро бегал по лавкам. Едва нашел. Чистейший нард! Вчера привезли из Апамеи.

– А это что за покупки?-полюбопытствовала Крокала.

– Шелк с модным рисунком - разные дамские безделушки.
– Все для твоей?..

– Да, да, все для моей благочестивой сестры, для набожной матроны Блезиллы. Надо же помогать ближним. Она полагается на мой вкус при выборе тканей. С рассвета бегаю по ее поручениям. Совсем с ног сбился. Но не ропщу,- нет, нет, не ропщу. Блезилла такая, право, добрая, такая, можно сказать, святая женщина!..

– Да, но, к сожалению, старая,- засмеялась Крокала.-Эй, мальчик, вытри поскорее пот с вороной кобылы свежими фиговыми листьями.

– И у старости есть свои преимущества,- возразил иподиакон, самодовольно потирая белые холеные руки с драгоценными перстнями; 'потом спросил ее шепотом, на ухо: - Сегодня вечером?..

– Не знаю, право. Может быть... А ты мне хочешь что-нибудь принести?

– Не бойся, Крокала: не приду с пустыми руками. Есть кусочек тирского лилового пурпура. Что за узор, если бы ты знала!

Он зажмурился, поднес к губам два пальца, поцеловал их и причмокнул: - Ну, просто загляденье!
– Где взял?

– Конечно, в лавке Сирмика у Констанциевых Бань за кого ты меня принимаешь?
– Можно бы сделать из этого длинный тарантинидион. Ты только представь себе, что вышито на подоле! Ну, как ты думаешь, что?
– Почем я знаю. Цветы, звери?..

– Не цветы и не звери, а золотом с разноцветными шелками - вся история циника Диогена, нищего мудреца, жившего в бочке.

– Ах, должно быть, красиво!-воскликнула наездница.- Приходи, приходи непременно. Буду ждать.

Зефирин взглянул на водяные часы - клепсидру, стоявшую в углублении стены, и заторопился.

– Опоздал! Еще забежать к ростовщику по делу матроны, к ювелиру, к патриарху, в церковь, на службу.Прощай, Крокала!

– Смотри же, не обмани,- закричала она ему вслед и погрозила пальцем:- шалун! Иподиакон, со своим рабом, нагруженным покупками, исчез, поскрипывая сафьянными полусапожками.

Вбежала толпа конюхов, наездников, танцовщиц, гимнастов, кулачных бойцов, укротителей хищных зверей. С железной сеткой на лице, гладиатор Мирмиллон накаливал на жаровне толстый железный прут для укрощения только что полученного африканского льва; из-за стены слышалось рыканье зверя.

– Доведешь ты меня до гроба, внучка, и себя до вечной погибели.- О-хо-хо, поясница болит! Мочи нет!

– Это ты, дедушка Гнифон? Чего ты все хнычешь? промолвила Крокала с досадою.

Гнифон был старичок, с хитрыми слезящимися глазками, сверкавшими из-под седых бровей, которые шевелились, как две белые мыши,- с носом темно-сизым, как спелая слива; на ногах у него пестрели заплатанные лидийские штаны; на голове болталась фригийская войлочная шапка, в виде колпака, с перегнутой наперед остроконечной верхушкой и двумя лопастями для ушей.