Так смотрят все девчонки, абсолютно все, без исключений.

Те самые губы, которые столько раз ему улыбались, теперь целовали голые гениталии Рика — это вполне заслуживало и тех оскорблений, которые он выкрикнул, и других, похуже. В ругательствах (открыл он для себя тогда) кроется нечто, похожее на порочный круг: ты кричишь до потери голоса, плачешь, испытываешь желание уничтожить весь мир, и все это заставляет тебя еще больше кричать, выкрикивать новые ругательства. О, если бы мир был телом девушки или гениталиями Рика!.. О, если бы злость могла длиться вечно! Хотелось кричать, пока крики не лишат эти улыбки и взгляды всякого содержания, кричать всегда, до конца своих последних дней, широко раскрывая рот, выставляя напоказ зубы…

Но он был не в Ольеро и никуда не бежал. Он стоял в большом зале, где было очень жарко. Что это? Ад? И почему он (именно он) находится в этом ужасном месте? Это несправедливо.

Прилив обиды затмил его сознание. Ему хотелось объяснить тому, кто это сделал, как это было несправедливо. Да, он переборщил. В течение доли секунды или, может быть, чуть дольше (но не так долго, чтобы для природы это что-то значило) он изо всех сил хотел съесть их живьем, оттрахать их, отрезать головы и поиметь их в дырку, как говорил Рик, особенно ее, ее больше, чем его, за обман, за то, что она такая презренная, такая красивая, такая похожая на тех депилированных девиц в черном нижнем белье из журналов Рика, которые становились перед мужчинами на колени, как собачки.

Но будем говорить прямо, все это произошло больше двадцати лет назад, и последствиями этих событий стал качественный ушиб головы, несколько часов глубокого сна в больнице, шрам на макушке, беспокойство со стороны его семьи и счастливый конец. Рик несколько часов не отходил от него и, когда он очнулся, расплакалсяи попросил у него прощения. Что же до Келли, он уже забыл о ней. Это были обычные мальчишечьи разборки. Сколько им было лет? Где-то одиннадцать-двенадцать…

Это несправедливо.Жизнь устроена неправильно, если такие вещи могли со временем(так вроде говорят?) превратиться в такие темные дыры. Где же справедливость у этой ничего не прощающей природы? Он уже простил Келли и всех девушек в мире. Он простил всех женщин. Все остальное называется «травмой», но уже много лет, как он научился с этим жить: он жил один, и несмотря на то, насколько нравилась ему Элиса, и на желания, которые он по отношению к ней испытывал, он не решался впустить в свое сердце ни одну женщину. Они с Риком отдалились друг от друга. Что еще ему нужно было совершить, чтобы искупить свою вину? Неужели Бог обращает так много внимания на каждое наше слово и чувства — то, что мы говорим или испытываем в течение всего нескольких диких секунд?

И вдруг он понял, что все действительно обстояло именно так.

Камень ударяется о поверхность, и разбегаются волны. Разве не в этом корень первородного греха, самой первой ошибки, Единственной ошибки? Ошибки, совершенной давным-давно, пятна в самом начале, которое мутит воду в раю и тянет за собой стольких невинных. Ему показалось, что лишь очень немногие постигли эту мудрость. Ему повезло: Бог показал ему, каким образом идущие от ошибок круги, расходясь в стороны, преображают лик вселенной.

На самом деле он был вовсе не в аду, а в раю. Сначала ему придется преодолеть чистилище, получив пулю в лоб, но это должно произойти очень скоро — он уже видел летящую в него пулю. Он понял, что только смерть может положить конец всему этому. Главное было умереть раньше, чем Бланес, Элиса и Картер. Умереть.

Неожиданно его охватило радостное чувство. Он осуществлял свою давнюю, самую заветную мечту: отдать жизнь во имя спасения Элисы.

Это именно оно.

Какого еще рая он мог пожелать?

Он улыбнулся, получив толчок своего друга Рика. Упал на камни, почувствовал удар, а потом настал покой.

Ее внезапно ослепил свет. Она заморгала и отвела глаза от солнца. Я еще жива.

Элиса увидела небо, облака, напоминавшие дым далеких пожаров, рокочущее море, землю под своей спиной, надетую на нее майку. Острая боль в бедре усилилась, и она заметила, что из ран скользят струйки теплой жидкости. Она истекает кровью. Она скоро умрет. Но эти ощущения были более чем достаточным доказательством того, что она еще жива. Я жива.

Она обрадовалась крови.

Ни тумана, ни тьмы не было.

Однако для них все изменилось.

Вокруг все было разрушено. Внутри корпусов царил хаос из железа, стекла, дерева и пластмассы; в таком же виде была и «Сьюзан» — на ее металлической спине было столько вмятин, словно ее сжала рука какого-то гигантского ребенка, которому надоело с ней играть. Снаружи вертолеты снесло, как будто рядом с ними взорвалась бомба. Хотя ничего горелого не было видно, все пахло гарью и было выведено из строя, точно здесь прошло какое-то разрушительное войско. К счастью, часть провианта, который привезли солдаты, можно было использовать. Большинство продуктов были в жестяных банках, а консервного ножа у них не было, но он умудрился продырявить их и сорвать крышки. Неожиданной проблемой оказалось питье: они нашли только две бутылки с питьевой водой. Но вечером из сгрудившихся туч пролился ливень, и они смогли собрать несколько ведер дождевой воды. Они помылись и решили не расходиться, чтобы спать. Никто из них этого не сказал, но разделяться им не хотелось.

Когда стемнело, двигаться стало тяжело: света не было, ни одна батарейка не сохранилась, а первые несколько часов разжигать костер они не хотели. Так что они уселись снаружи, у стены третьего корпуса и попытались обрести нереальный отдых.

Когда самые основные потребности были удовлетворены, она спросила у него о телах. Снаружи и внутри научной станции они нашли несколько мертвых тел. Солдат и Гаррисона они смогли узнать только по одежде, потому что они превратились в простые силуэты из брошенных на пол пустых вещей. Но она хотела знать, что они будут делать с телами Виктора, Бланеса и солдата из коридора, а также с останками Жаклин.