Пент терпеть не мог широковещательную любовь с патетическим налетом и даже считал, что всякое чувство, выраженное в кричащей форме, чуждо подлинно эстонской душе. Превозносить народ, к которому ты принадлежишь, вообще странно, вроде бы даже равнозначно самовосхвалению. Да и собирать под одной крышей всю Эстонию, как бы мала она ни была, тоже представляется непосильным занятием.

Пенту особенно нравился приветливый и в то же время лукавый нрав островитян, недурны были Пылваский и Выруский края. Самые противоречивые чувства он испытывал к Центральной Эстонии. Но вот ведь забавно — именно центральные эстонцы, самые недоверчивые и замкнутые, даже можно сказать вероломные, были ему ближе всех.

Едешь по пыльной равнине и наконец прибываешь на место (дедушка Пента тоже жил в Центральной Эстонии). При этом можешь не сомневаться, что какой-нибудь правнук Тийта Хундипалу [35] , твой «тихий» сосед, пялится на тебя из-за дерева, собственного носа не высовывая. Относится он к тебе далеко не лучшим образом. Вскоре случайно узнаешь в деревне, что сам ты горький пьяница, твоя невеста или жена (тут в два счета определят, кто она такая!) жуткая мотовка да еще вдобавок клептоманка, а у твоей собаки трихинеллез в опасной форме — иначе какого шута она вертится на месте, пытаясь ухватить себя за хвост…

Все же постепенно тебя как бы принимают в свою среду и наступает день, когда тот самый сосед одобрительно говорит другому, дескать, пусть жена у Пента страшная пьяница, собака клептоманка, а у него самого трихинеллез, в общем и целом он все-таки истинный эстонец. И в чудесную, бархатистую ночь под Ивана Купалу, когда костер трещит, озаряя небо, и девушки «как изюминки в сдобной булке ночи» (это стихотворение поэта Хейти Талвика очень Пенту нравится!), когда на траву легла роса и где-нибудь на лесной поляне в замершем, таинственно теплом воздухе расцветает папоротник, н-да, в такой чарующий момент сосед, махнув рукой, подзывает тебя к себе под кустик и, вытащив из-за пазухи бутылку, предлагает глотнуть. Говорить вам особенно не о чем, ты просто поглядываешь на огонь, но всеми фибрами своей души ощущаешь: вот оно — твое отечество!

Однако не стоит ударяться в лирику, ибо на следующий день все может вернуться на круги своя. Что, впрочем, не имеет значения.

Стелле особенно нравилось все связанное с районом Тарту и прежде всего с самим городом. Пент тоже с большим почтением относился к Тарту, колыбели эстонской национальной культуры. Там жили, учились сами и других учили (это в большой части действительно и для нынешнего времени) наши самые выдающиеся умы. И на его взгляд, «Эдази» до сих пор самая интересная газета в Эстонии, хотя и в ней слишком превозносят свой край. Смешно сказать, до чего порой доходит — стоит какому-нибудь хмырю провести год-другой в Тарту, хотя бы подлечить легкие в окрестных сосновых борах, как тут же возле его фамилии появлялась почтенная приписка: «экс-тартусец». Рехнуться можно! Для выходцев из маленьких городков вроде Тырва или Мустла подобный квасной патриотизм извинителен, но в случае с Тарту представляется недостойным и как бы даже обидным для города с университетом, отметившим свое 350-летие. Стоит ли ломиться в открытую дверь?

Как-то раз, сидя дома, он читал о Роберте Шумане. В книге говорилось, что композитор и его жена Клара по пути в Петербург остановились в Тарту и, само собой разумеется, дали концерт, а в этот самый момент — бывают же совпадения! — по радио стали передавать фортепьянную пьесу «Карнавал» и Пент, бывший разводитель растворов и будущий муж в разводе, возьми да брякни: мол, гениальный автор этой живописной романтической миниатюры к его великому удовольствию «экс-тартусец Шуман»… Дверь тотчас хлопнула, по квартире пронесся грохот, словно ударили в литавры. А немного погодя Пент направился к холодильнику, потому что в этот вечер рассчитывать на семейный ужин не приходилось.

Ну, над подобными штучками можно посмеяться, однако как-то раз Пент обиделся не на шутку. Оказалось, что он попал в безвыходное положение: плохо, когда он с достаточной определенностью не проявляет своих национальных чувств, еще хуже, если он их проявляет…

Короче говоря, Пент и Стелла любили свой народ и свой край совсем по-разному, на взгляд Пента, Стелла склонялась к идеализации простых, естественных вещей.

Обычно такая разность взглядов еще не доводит семью до разрыва. Пент усвоил манеру поведения одного вида пауков: приближаясь к паучихе с определенными намерениями, паук прихватывает с собой подарок — обыкновенную муху. Когда же подарка нет, паучиха сжирает партнера после копуляции. И упрекнуть мы ее не можем: если перед яйцекладкой она не запасется животным белком, то и все предшествующее не имеет смысла.

Конечно, мух Стелла не жаловала, но букетик голубых перелесок, или пластинка с потрясающими записями мужского хора, или какая-нибудь безделушка из магазина народных промыслов «Уку» оказывали точно такое же действие. И приносить их нужно было не всегда, а время от времени, что не составляло труда. А эффект был большой. Стелла вновь становилась той самой трясогузочкой, на которую приятно посмотреть.

Вообще они подходили друг другу, но все-таки полной гармонии, увы, не возникло. Для обоих внесемейные занятия оставались личным делом, как и связанные с ними радости и горести, которыми они не делились, потому что инстинктивно понимали, что тут сразу же возникнут разногласия.

Впрочем, Стелла не отказалась окончательно от своих планов «обратить» Пента. Однажды, надо полагать в воспитательных целях, она привела в гости своего «духовного отца», человека по имени Лембит Нооркууск, который скорее мог быть ее братом (кстати, братом не намного ее старшим). Визит был столь значительным событием, что умолчать о нем никак нельзя.

Лембит — щуплый человечек, без вершка среднего роста, несколько смахивающий на альбиноса. Во всяком случае физически ни малейших ассоциаций с легендарным вождем эстов Лембиту. Тщедушный белесый мужичишка, серые глазки без всякого проблеска народности-театральности, маленькие, но совсем не нежные руки, и миниатюрные ножки, которые он сидя держал носками внутрь.