Однако чем упорнее мы сопротивлялись, тем злее становились басмачи. Защищаться было очень трудно. На санитарный пункт принесли убитого бойца. Его подкосила пулеметная очередь. Через какие-нибудь полчаса — новая жертва, и тяжелая. Ранили помощника командира 2-го взвода. Его доставили к чайхане уже потерявшим сознание. Пуля угодила ему в живот. Ничего предпринять для спасения товарища мы не могли. Он скончался, так и не придя в себя.

Вторично мне пришлось оказаться в осаде. И снова осаду вел Мадамин-бек. Правда, на этот раз он был далеко, за Сырдарьей, но бой велся по плану, им лично разработанному. Басмачам удалось отрезать эскадрон от Намангана, взять в окружение, и теперь, методически стягивая петлю, они намеревались задушить его.

Шли часы. Мы держались. Держались до конца дня. Мне, как, возможно, и многим другим участникам боя, не раз приходила в голову мысль: почему Мадамин-бек, располагая силами, намного превышавшими наши, не сумел использовать свое преимущество, не завершает операцию последним штурмом? Ведь только один Памирский отряд насчитывает триста штыков. Командует им опытный человек. Басмаческая конница, согнанная к Джида-Капе, составляет по меньшей мере полтысячи сабель. И все это против отряда красногвардейцев с жалким запасом патронов.

Не один, и не два, и не три боя дали ответ на этот вопрос. Время, история ответили нам. Ответила сама судьба Мадамин-бека.

Орудийные выстрелы долетели до Джида-Капе. Это было уже в конце дня. На помощь эскадрону спешил гарнизон Намангана. С двумя трехдюймовыми орудиями крепостная рога наступала на окружавшую кишлак басмаческую цепь и прорвала брешь. Мы стали отходить к Намангану.

Враг, несколько ослабивший штурм во второй половине дня, вдруг снова ожесточился и стал наседать на нас с необъяснимым упорством. Это напоминало опьянение мнимой победой. Басмачи словно демонстрировали свое торжество и безрассудно бросались на отходящий эскадрон. Командиру крепостного гарнизона приходилось несколько раз снимать орудия с передков и прямой наводкой в упор глушить картечью противника. На какое-то время басмачи остывали, но, видя, как мы уходим, снова хмелели и очертя голову кидались в атаку.

Путь от Джида-Капе до Намангана представлял собой почти непрерывное сражение. Стычки с противником чередовались то с артиллерийским обстрелом, то с короткими паузами, во время которых эскадрон спешивался, отражая налет басмаческой конницы.

Только под самым городом враг остепенился и прекратил преследование. Поздно ночью красногвардейцы, измученные почти двадцатичетырехчасовым боем, вернулись в крепость.

Как это бывает в горячие минуты сражения, мы забыли о тех, кто спас нас от гибели. В душе, конечно, теплилась благодарность, хотя и не ясно осознанная, но по-мужски выраженная лишь взглядом усталых, иссушенных ветром и тревогами глаз. Взгляды останавливались на ребятах, прорвавшихся сквозь кольцо к городу. И, может быть, чаще всего они адресовались Ивану Лебедеву. Если бы не его смелость и находчивость, возможно, нам не удалось бы вернуться домой.

Ивану было всего восемнадцать лет. Это и немного и немало для того пламенного времени, когда люди мужали, не почувствовав юношеского пушка над губой. В глазах у него стояла почти детская голубизна, а светлая, как скошенная рожь, копна на голове беспорядочно металась, не зная еще ни прически, ни установленного для всякого взрослого человека порядка. Все в нем казалось простым и в то же время необычным. Иван был высок и широк в плечах. Силой он мог похвастаться, но никогда не делал этого. Зато в бою она выручала и самого Ивана, и его товарищей. Мальчишкой он приехал вместе с отцом и братом Александром из деревни, где семью прижало безземелье. Все трое нанялись каменщиками на строительство одного из кокандских хлопковых заводов. Летом 1918 года оба брата записались добровольцами в боевой рабочий отряд Сорминского, сформированный в Коканде для отправки на Асхабадский фронт. С этим отрядом они прибыли на станцию Душак. Здесь братья получили боевое крещение, окончившееся для одного из них трагически.

На станцию Душак вели наступление объединенные силы белогвардейцев и английских интервентов. Они двигались от ранее захваченной ими станции Каахка по железной дороге. Им преграждал путь эшелон Ташкентского рабочего отряда под командованием Колузаева. Введя в действие артиллерию, противник обошел колузаевский эшелон и развернулся для атаки на Душак. Здесь, в степи, белогвардейцев, шотландских стрелков и сипаев встретил Кокандский рабочий отряд и вступил в бой. Силы были далеко не равные. Как ни стойко держались большевики, но враг, опустошая ряды партизан, шаг за шагом продвигался к станции. Два часа длился бой. Почти все бойцы Кокандского отряда были ранены, более половины легло замертво в степи. Из четырехсот человек к концу сражения не более двадцати были еще способны отбиваться. Это они защищали последние подступы к станции, вели бой на перроне. В числе чудом уцелевших кокандцев оказался и Иван Лебедев. Отстреливаясь из-за перронного столба, он увидел, как два англичанина вскочили на паровоз ферганского эшелона и стали требовать, чтобы машинист двинул состав на эшелон Колузаевского отряда. Лебедев выстрелил дважды. Первая пуля сразила насмерть одного из англичан, второй упал раненный. Сам Лебедев не успел укрыться и попал под обстрел. Правая нога подкосилась, ужасная боль в паху заставила его опуститься на каменный перрон. Машинист спрыгнул с паровоза, поднял парня и отнес в сторонку.

Враги захватили станцию Душак. Все раненые были пристрелены. Лебедева приняли за мертвого и не тронули. К вечеру бои возобновились. Отряды Колузаева и Попова штурмом взяли станцию и выбили англичан. Санитары, обходя места сражений, наткнулись на лежащего без чувств, но еще живого Ивана Лебедева. Его немедленно отправили в Ташкент, в госпиталь. Молодой здоровый организм победил смерть. Иван вернулся в Коканд и вступил в кужеловский отряд.

Бойцы — товарищи Ивана — говорили, будто он снова стал партизаном, чтобы мстить за брата Александра, погибшего от английской пули в степи у станции Душак. Но я не верил этому. Не только месть вела его в трудный бой. И первый и второй раз он стал в строй по велению чистого и пламенного сердца. Он хотел счастья людям. Хотел, чтобы оно пришло скорее.

Не знаю, прорвался бы кто другой через басмаческие пули к Намангану. Трудно сказать. Но Ваня Лебедев прорвался. Прорвался и спас эскадрон.

Ко мне опять зашел Мулла Абдукаххар.

— Новости есть, — сказал он и опустился на придвинутый мной стул. — Ветер разносит тепло, люди — слово. Дошло кое-что и до нас с тобой, командир.

Соблюдая восточную традицию, я налил в пиалу зеленого чаю и протянул гостю. Он не спеша выпил, поблагодарил и отставил пиалу. Потом снял с головы большую белую чалму и церемонно, почти торжественно положил на стол. Этим не закончилась длительная пауза. Абдукаххар вынул из-за пазухи маленькую черную тыквочку, выполнявшую роль табакерки, насыпал на ладонь изрядную порцию зеленого насвая — местного табака — и ловким движением забросил его под язык. Минуту ждал пьянящего действия насвая, затем улыбнулся, и только после этого я услышал его голос. Табак под языком мешал ему, и слова выдавливались картавые, с каким-то особым шумом.