— Кто из вас мусульманин, пусть выйдет вперед.

Люди, не откликавшиеся до этого на угрозы, принимавшие молча истязания, при упоминании о вере смутились. Как наивен бывает человек в такие страшные минуты. Два казанских татарина вышли из строя, но их сейчас же оттолкнули назад — татар басмачи не считали мусульманами.

Снова прозвучал глухой голосок писаря:

— Кто из вас мусульманин?

Тогда шагнули семеро добровольцев — местных жителей и стали перед Халходжой. Первым оказался кассанский охотник Бурибай-Мерген. Он был удивительно спокоен и смотрел внимательно в глаза курбаши. Старый Мерген что-то думал, что-то решал свое. Поэтому жалкая речь писаря его нисколько не занимала. А Мирза говорил, с трудом преодолевая страх и холод:

— Вы совершили преступление перед богом, нарушили закон веры, сошли с пути, начертанного шариатом. Вы побратались с большевиками, проклятыми аллахом. Но вы еще можете спасти себя и очистить души. Милостивый господин наш Халходжа отпустит вас с миром, если вы скажете правду, мусульмане. Где пулеметы?

Мирза сам мало верил в то, что говорил. Халходжа никогда никого не миловал. И не только пленных, но и самого писаря вряд ли отпустит.

— О мусульмане! — уже с отчаянием простонал он.

Повторить речь ему не удалось. Старый Бурибай-Мерген прямо в лицо писарю бросил:

— Врешь, Мирза! Не запятнали мы чести мусульманина. А вот ты продался собаке Халходже, и он сам убьет тебя…

Не успели басмачи броситься к Мергену, не успели оценить происходящее — он наклонился и головой ударил писаря в живот. Тщедушный Мирза ахнул и упал навзничь. Ошарашенные бандиты потянули руки к охотнику, чтобы схватить его, но Мерген был уже на перилах моста. Только мелькнула его высокая фигура со связанными руками и исчезла. Басмачи застыли. Кто из них мог решиться преследовать беглеца в волнах Нарына? Одни лишь пули полетели вслед Бурибай-Мергену, человеку, который предпочел смерти от ножа Халходжи смерть в ледяном потоке. Вся банда, прильнув к перилам, беспорядочно стреляла в воду. Старик не утонул. Он вынырнул раз, другой. Потом голова его надолго исчезла под свинцовыми волнами и опять вынырнула уже далеко от моста. Бурибай боролся с рекой, боролся с врагами, что, дико рыча, посылали ему вдогонку сотни пуль. Боролся, хотя руки у него были связаны…

Что же сталось с остальными пленными? Они погибли от басмаческого ножа. Все. Не пощадил Халходжа и Мирзу. Напрасно тот старался услужить своему господину и целовал в страхе сапоги курбаши. Ему перерезали горло и кинули в Нарын. Один лысый малахай писаря — старый, облезлый малахай — остался на мосту и очки, что слетели с горбатого носа, когда Халходжа запрокидывал писарю голову.

В этот же день мы нашли пулеметы. Они были зарыты в конюшне — очень глубоко. Кто-то, рискуя быть замеченным, сделал это геройское дело и потом перед лицом смерти смолчал. Кто он? И один ли? Потомки не узнают их имен. История не всегда способна рассказать о прошлом. А в ее молчании подчас сокрыто много прекрасных человеческих свершений. В них и подвиг безымянных бойцов учкурганской заставы.

— А Мерген живой, — заверил нас старик, когда страшный рассказ его был окончен. — Мерген скоро вернется.

Будем верить в бессмертие этого мужественного, до конца преданного революции человека.

Почти месяц ехал Михаил Васильевич Фрунзе от Самары до Ташкента. Снежные вьюги и заносы задерживали поезд на каждом перегоне. А надо было спешить. После разгрома Колчака и ликвидации оренбургской пробки командарм получил наказ Владимира Ильича в кратчайший срок осуществить решительный перелом в ходе гражданской войны в Туркестане. «6 февраля прибыл в Актюбинск, — телеграфировал Фрунзе Владимиру Ильичу. — Дорога в ужасном состоянии, начиная от Оренбурга. Все буквально замерзает. На топливо разрушаются станционные постройки, вагоны и прочее. В эшелонах замерзают люди и лошади. Воинские части раздеты и разуты».

Только у Аральского моря наконец повеяло югом: заголубело небо, глянуло солнце. Стало теплее. Но поезд по-прежнему тащился медленно.

В Ташкент Фрунзе прибыл лишь 22 февраля 1920 года. Ознакомившись с положением на фронтах, он тут же связался со Скобелевым по прямому проводу и дал указание командующему Ферганской группой войск Веревкину-Рохальскому начать мирные переговоры с Мадамин-беком, предложить басмаческому предводителю условия почетной сдачи.

На другой день об этом стало известно и нашей кавалерийской бригаде. Известно по той причине, что штаб Ферганского фронта решил вести переговоры с беком через Наманганский Совет рабочих, дехканских и красноармейских депутатов — Совдеп, как тогда говорили. И это естественно. Ставка Мадамин-бека находилась в Намайганском уезде, большинство его джигитов были местными жителями. Продолжительная и изнурительная война с басмачами подходила к своему логическому концу. Необходимо было каждому из ее участников понять значение шага, предпринятого Советской властью. Великого гуманного шага. Прежде всего должны были понять рядовые басмачи, в большинстве своем трудовые люди, дехкане, околпаченные, сбитые с толку контрреволюционной националистической пропагандой.

Еще стояли холода, гуляли метели, но зима уже отступала. Чаще проглядывало солнце. Ясно улавливаемое дыхание весны радовало нас. Как-то совпало это весеннее чувство с радостным ожиданием мирных дней. Должно быть, всякая война с приходом весны наталкивается на противодействующую смерти силу. Сила эта — в жажде жизни, тепла, цветения.

В логово врага для переговоров отправился мой друг — Мулла Абдукаххар. Ему, как волостному комиссару, предстояло возглавить мирную делегацию.

— Есть же пословица, — сказал Абдукаххар перед отъездом. — Если хочешь узнать цену жизни, загляни в глаза смерти. В штабе бека все равно, что в пасти тигра. Не знаешь, когда она захлопнется.

Слова эти никак не соответствовали бодрому настроению комиссара. Он был весел. Я уже упоминал в рассказе о походе на Джида-Капе, что Абдукаххар поражал нас своей неутомимостью. В его годы немногие смогли бы совершать изнуряющие поездки по весеннему бездорожью, делить с бойцами тяготы походов. Но не только неутомимость Абдукаххара поражала нас. Старик был смел. Ни разу я не видел на его лице тени страха или растерянности. А ведь в бою под Джида-Капе оснований для этого было более чем достаточно. Не думаю, что басмачи, в случае нашего поражения, ограничились бы простым убийством волостного комиссара. Самые невероятные издевательства, пытки ожидали старика. А он не попытался избежать этой опасности. Он остался, с эскадроном до конца.