Эта мука продолжалась полтора часа. И вот я, не успев как следует оправиться от стыда, немного ошарашенно читаю вердикт этой врачебной комиссии: «Годен к лётной работе без ограничений».

Ошарашенный и взбудораженный, я растерянно поднялся по ступенькам из подвала военкомата и долго не мог прийти в себя от столь быстрого перехода в некое новое для меня качество. Не особенно понимая смысла написанного, я без конца повторял про себя одну и ту же фразу: «Годен к лётной работе без ограничений, годен к лётной работе без ограничений, годен к лётной работе без ограничений…» Везде и всюду стоял этот вердикт. Я был взбудоражен этой записью в моём личном деле, словно уже действительно был приобщён к той лётной работе, о которой мечтал.

И если раньше упоминания об авиации будили во мне в лучшем случае прекрасные голубые мечты и слегка волновали моё воображение, то после этих лаконичных строк во мне родилось какое-то новое чувство, которое невозможно описать словами. Тот прежний, романтический дух взял верх, и всё наносное, связанное с поступлением в гражданские вузы, улетучилось безвозвратно. И я даже загордился собой: вот, мол, годен не к какому-то там гражданскому «ликбезу», а к настоящему мужскому делу.

А ведь на дворе стоял 1961-й год — год полёта первого космонавта, нашего, советского космонавта, полёта, буквально взбудоражившего весь народ. Помню, как все высыпали на улицы, остановились заводы, школьники сбегали с уроков, незнакомые люди обнимались и целовались, как после сообщения о Победе. Мы, оказывается, в Космосе! Мы, оказывается, снова крылатая чкаловская, а теперь и гагаринская нация!

Народ только и говорит об авиации и космосе. В том же 61-м в Домодедове был устроен показ достижений авиации, и вся страна с гордостью следила за новинками авиационной техники… И я был счастлив, что тоже причастен к крылатому делу.

Друзья посмотрели мои бумаги и подумали, что я уже стал лётчиком. Хотя, естественно, это было только началом пути, дальнего и тернистого. Но тем не менее первый мой шаг на этом пути был сделан. Дальше всё проходило, как в немом кинематографе: кадры следовали один за другим, мелькали знакомые и незнакомые лица, встречи и расставания. И я не успевал не только оглядываться назад, но и задумываться о происходящем.

Буквально через два дня мне предписывалось выехать в город Тамбов. В военкомате я просил направить меня в Качинское училище. Но мне ответили, что единственная вакансия осталась в Тамбове и ею надо неукоснительно воспользоваться. На самом деле, видимо, были и другие причины. Тамбов входил в Московский военный округ, где отец имел определённое влияние. А может быть, сказалась и просьба матери, чтобы далеко меня не отправляли.

Для мамы моё направление в училище было, конечно, не самой радостной вестью. Она пробовала меня отговорить, но уже как-то обречённо, видя тот неистребимый блеск в моих загоревшихся глазах, который уже невозможно было погасить ничем, никакими материнскими наставлениями, безотказно действовавшими когда-то на меня в пятом или шестом классе.

Признаюсь, я не замечал, как ей было тяжело, как она плакала вечерами. Я почти не видел этих слёз, поскольку проводил все свои последние перед отъездом вечера в компаниях с мальчишками и девчонками: начались проводы в армию. И я постригся заодно с моими одноклассниками, один из которых хотел пойти со мной в лётное, но его направили только в то самое «еринское» училище ПВО.

Разве знали мы тогда, как нас разбросает судьба по разным путям-дорогам! Но я был счастлив, поскольку шёл в неизведанное. Должен сказать, и много позже, в зрелости, это чувство неизведанного всегда сильно возбуждало меня.

На тамбовском вокзале меня встретили знакомые моего отца, усадили в машину и отвезли прямиком в училище. Тамбов я так толком и не разглядел из окон автомобиля. До этого он ассоциировался у меня всегда с двумя выражениями: «Тамбовский волк тебе товарищ» и, что гораздо приятней, — «тамбовский окорок». Больше о городе, где мне предстояло научиться летать, я ничего не знал. Может быть, и к лучшему.

Как и полагается в армии, нас поселили в старые деревянные бараки так называемого войскового приёмника, в которых мы томительно ждали своего часа для прохождения лётной комиссии. По своей наивности я думал, что заключение медицинской комиссии военкомата — последний вердикт, необходимый для поступления в училище. Но оказалось, медицинские термины ещё долго преследовали нас, почти до тех пор, пока мы наконец не увидели самолёт.

И потянулись трудовые будни войскового приёмника. Поступающие кандидаты были разделены на взводы и роты. Нам были представлены младшие командиры из сержантов и солдат, которые учили нас азам армейского порядка. Ходили мы ещё в разношёрстной одежде, но уже плавно вступали в новую жизнь, а это чёткий, отлаженный подъём, передвижение только строем, дружный коллективный приём пищи…

В детстве я страдал гастритом и ещё чем-то подобным, и мама всегда старалась кормить меня специальной едой, лёгкой для желудка. Здесь же с самых первых шагов я столкнулся с тяжёлой, промеренно калорийной пищей советского воина. Завтрак: каша, кусок сала, чай. Обед: щи из квашеной капусты с куском сала, каша (как правило, ячневая или перловая) и что-то похожее на компот или кисель. Примерно таким же был и ужин: очередная каша с куском сала, которое я просто не переносил ни в сыром, ни в жареном виде, а тем более — в отварном…

У меня сразу же начались какие-то перебои в организме. Во-первых, я не наедался. Во-вторых, эта пища стояла у меня колом в горле и вызывала отвращение. Со временем, используя скудные дензнаки, которые у меня имелись, я стал наведываться в буфет и покупать там всё, что продавалось, а именно: лимонад и пряники по 9 копеек. Были они покрепче кирпича, но всё же вносили хоть какое-то разнообразие в рацион питания войскового приёмника.

Маме о своём житье-бытье я писал мало. А когда писал, расхваливал всё направо и налево: какая прекрасная еда, какая замечательная природа и бесподобные условия проживания. Хотя, естественно, впервые очутившись в казарме, я тяжело переживал незнакомый мне ещё вчера армейский быт. И было бы ещё невыносимее, если бы не спорт…