Помещение камерного типа раньше называлось бараком усиленного режима, в сокращении БУР. Но какому-то чиновнику из тюремной системы название показалось неблагозвучным и эта предпоследняя карательная инстанция, за которой маячила только крытая тюрьма, стала именоваться помещением камерного типа. На этом прогрессивное волеизъявление высокого тюремного начальства иссякло и в ПКТ Верхневартавской колонии строгого режима все осталось по-прежнему. Та же летняя духота, и холод зимой, та же скудная пайка, и те же два безликих прапорщика в каптерке на входе в узкий тюремный коридор. Этих вертухаев никто и никогда не называл по фамилии. Зеки прилепили им прозвища Суета и Маята. Псевдонимы настолько точно отражали их сущность, что даже сослуживцы не называли их иначе. Правда, бывало, что коллеги в слове Суета меняли первую букву и получалось не совсем благозвучно и цензурно, но еще более образно и убедительно. Низкорослые, кривоногие Суета и Маята, были похожи друг на друга, как голодные дни в штрафном изоляторе и были воплощением тюремного однообразия.

В подчинении прапорщиков числился косоглазый Нижне-Тагильский татарин, по кличке Небалютись, отбывающий срок за двойное заказное убийство. Татарин был шнырем*(дневальный — жарг.) и в его прямые обязанности входила уборка коридора, каптерки и подсобных помещений. А самое главное, он «сидел» на черпаке. Шнырь Небалютись три раза в день, с двумя бачками в руках, ходил на лагерный пищеблок за чаем и кашей, и доставлял продукты в каптерку. Первыми пробу снимали Суета и Маята. После них трамбовал Небалютись. Все, что оставалось шнырь ставил на тележку, катил ее по коридору и раздавал зекам. Каша была сварена на воде и ее полагалось по одному черпаку на брата. Зеков это не устраивало и они срывали злость на шныре.

Не коси черпак, косоглазый чертила из Нижнего Тагила, - кричали через кормушку постояльцы и требовали добавки, на что следовал ответ:

Не балуйтись.

Татарин произносил это словосочетание быстро и слитно, отчего и получил свою кличку.

Суицид краем уха уловил стук приближающейся шныревской тачанки, прислонил голову к кормушке и, как гончая, потянул носом запах перловки. Его камера находилась в самом конце коридора и Небалютись подруливал к ней в самую последнюю очередь. В этом было свое преимущество и глубоки лагерный смысл взаимовыручки родственных душ. Шнырь и Суицид были в своем роде коллеги. Они оба мотали срок за заказное убийство. Поэтому, движимый профессиональной арестантской солидарностью, Небалютись начисто выскребал черпаком бачок и насыпал Суициду полную миску перловки.

В этот раз случилось непредвиденное. Щелкнул дверной замок. В вместо кормушки настежь открылась дверь камеры и на пороге, с ключем в руке, показался, никем не жданный, Суета. У Суицида сразу же испортилось настроение. С прапорщиком у него с самого начала не заладились отношения. Дотошный Суета, зорким глазом матерого вертухая, заметил, что на Суициде две пары нательного белья. А, по режиму содержания, в ПТК полагалась только одна. Вторая пара шерстяного белья досталась Суициду по наследству от, освобождающегося из ПКТ по концу срока, Витьки Лепешки и здорово выручала. Дело в том, что после шести утра Суета и Маята пристёгивали шконки(*нары — прим.авт.) к стене, а матрас, подушку и одеяло забирал в каптерку Небалютись. И до отбоя Суициду приходилось топтаться по камере. А, при наличии второго белья, можно было, не опасаясь простудится, вытянутся во весь рост на полу, прислонившись к трубе отопления, и сладко дремать. Но неугомонный Суета отшманал*(отнял при обыске — жарг.) вторую пару и Суицид затаил на него глухую обиду.

Суета сделал несколько жевательных движений, зычно отрыгнул, поковырялся спичкой в зубах и, не вынимая ее изо рта, процедил:

Руки за спину. На выход.

Я обед прозеваю, гражданин прапорщик. Это нарушение режима содержания, - возмутился Суицид.

Вертухай пожевал спичку, движением губ ловко перегнал ее из угла в угол и недовольно проворчал:

Пообедаешь, когда вернешься, - проворчал Суета. - Шнырь оставит тебе твою порцию. А сейчас вперед по колидору. В следственном кабинете тебя большое начальство требуют.

Суицид остановился на пороге следственной камеры и скороговоркой выпалил фамилию, имя и отчество. Сидевший за столом, тучный человек среднего роста и возраста, одетый в темный костюм с галстуком пахнул дорогой туалетной водой и чем-то неуловимым напоминал Павла Ивановича Чичикова. Он не дал договорить, указал Суициду на привинченный к полу табурет и, обращаясь к маячившему в дверном проеме Суете, отчеканил:

Свободен. В коридоре не болтайся. Я его сам приведу.

Суету как ветром сдуло.

Толстяку понадобилась доля секунды что-бы сменить выражение лица с начальственно-пренебрежительного на внимательно-доброжелательное.

Он приветливо улыбнулся, и глядя Суициду в переносицу, тихо произнес:

Теперь вместо Волкова буду я. Разговаривай спокойно, прослушку я сам отключил.

Новый знакомый, окинув Суицида внимательным взгядом, добавил:

А ты похудел за эти шесть лет. Видать, на Лубянке кормежка получше, - усмехнулся он. - А как твоя правая рука? Береги указательный палец.

С рукой все нормально, - не задумываясь ответил Суицид, сжимая и разжимая пальцы правой руки, - а похудел потому что я уже месяц в ПКТ, а там, вообще почти не кормят.

Су никогда не был на Лубянке, а шесть лет назад был на свободе. То, что произошла какая-то ошибка и столичный гость принимает его за кого-то другого, он понял мгновенно. В считанные секунды, взвесив все за и против, нужно было решить, оставить ли Чичикова в приятном неведении или прояснить ситуацию и вовремя выйти из игры. Терять ему было нечего. «А что если это подарок судьбы?» - подумал Суицид.