– Мне очень жаль, Шэй. Я понимаю, что ты ожидал другого ответа. Я понимаю, что тобою движут благие намерения… Но тебе придется найти им иное применение, если ты хочешь обрести покой. И в этом я могу тебе помочь.

В этот миг на ярус I ворвалась молодая девушка. На плечи ее ниспадал каскад черных кудрей, а из-под бронежилета проглядывал самый уродливый полосатый костюм, который я только видел.

– Шэй Борн? – выпалила она. – Я знаю, как помочь вам стать донором.

Кому-то кажется, что выбраться из тюрьмы нелегко, но мне это сделать было не труднее, чем попасть внутрь. Да, пускай я формально не защищаю интересы Шэя Борна, но ведь тюремное начальство об этом не знало! И формальность эту я могла обсудить с Борном лично – если мне удастся с ним увидеться. Когда мне это удастся.

Я и не представляла, как тяжело будет прорваться сквозь толпу у стен тюрьмы. Одно дело – протискиваться между студентами, которые курят травку в палатке в окружении табличек «Творите мир, а не чудеса»; и совсем другое – объяснять матери, которая держит на руках больного раком лысого ребенка, почему та должна уступить мне место в очереди. В конце концов я поняла, что продвигаться вперед смогу исключительно в роли юриста Шэя Борна, который наделен правом передавать ему просьбы этих людей, прождавших в отдельных случаях по несколько дней кряду. Я говорила с пожилой четой, узнавшей свои диагнозы-близнецы – рак груди и рак лимфоузлов – в течение одной недели; с отцом, повсюду таскавшим фото своих восьмерых детей, которых он не мог содержать, будучи уволенным с работы; с дочерью, катившей кресло матери и молившей хотя бы о минутном прояснении в сумраке Альцгеймера, чтобы успеть сказать, как она сожалеет о давней ссоре. «В мире столько страданий, – подумала я. – Как мы вообще умудряемся просыпаться по утрам?»

Дойдя до ворот, я сообщила, что пришла на свидание с Шэем Борном. Офицер встретил мое заявление смехом.

– У него свидание со всем миром.

– Я его адвокат.

Он смерил меня внимательным взглядом и связался с кем-то по рации. Через минуту подошел другой офицер, который и провел меня сквозь блокаду. Как только я вошла, толпа одобрительно заулюлюкала.

Ошарашенная, я обернулась и неловко помахала им рукой. И тут же поспешила за надзирателем.

Я раньше не бывала в тюрьме нашего штата. Это было огромное кирпичное здание с внутренним двором, огороженным колючей проволокой. Мне велели расписаться в журнале и снять куртку перед прохождением через металлоискатель.

– Подождите здесь, – сказал офицер и удалился, оставив меня одну в небольшом помещении. Один из заключенных мыл пол, избегая моего взгляда. Обут он был в белые кроссовки, скрипевшие при каждом шаге. Я смотрела на его руки, сжимавшие безобидную швабру, и гадала, какое на них преступление: убийство, изнасилование, грабеж?

У меня были причины не работать адвокатом в уголовной защите: эта обстановка повергала меня в ужас. Мне доводилось встречаться с клиентами в окружной тюрьме, но все они попадали туда по мелочам: пикет у штаба политического кандидата, сожжение флага, гражданское неповиновение. Никто из моих клиентов не убивал человека – тем паче ребенка и полицейского. Я поймала себя на невольных размышлениях о том, каково это – пробыть здесь всю жизнь. А вдруг оранжевая роба когда-нибудь заменит мне и вечерние платья, и повседневный туалет, и даже пижаму? Вдруг мне будут приказывать, когда я должна принимать душ, есть и ложиться спать? Учитывая, что моя работа заключалась в поддержании личных свобод, мне трудно было вообразить тот мир, где этих свобод не существует.

Наблюдая вполглаза, как арестант елозит шваброй под сиденьями, я задумалась, от какой роскоши мне будет сложнее всего отказаться. Это все банально: отлучение от шоколада я расценила бы как жестокое и несправедливое наказание; пожертвовать контактными линзами я тоже не могла; я бы лучше умерла, чем лишилась геля для волос, не позволявшего моей прическе превратиться в разоренное крысиное гнездо. Но как же все прочее? Я бы скучала по потрясающему ассортименту хлопьев в супермаркетах. Как это – я не смогу говорить по телефону? Понятное дело, сексом я не занималась так давно, что у меня между ног выросла паутина, но как бы я снесла абсолютное отсутствие прикосновений? Даже рукопожатий…

Готова поспорить, мне бы недоставало даже стычек с мамой.

Тут я внезапно увидела перед собою чьи-то ботинки.

– Не повезло вам. К нему пришел духовник, – сказал офицер. – Борн сегодня пользуется спросом.

– Ладно. – Я решилась на блеф. – Духовник может присоединиться к нашей беседе. – Я заметила на его лице тень неуверенности. Правила были строги на этот счет: заключенным всегда позволено видеться с адвокатами. И я намеревалась разыграть эту карту.

Пожав плечами, офицер повел меня по коридору. Кивнул мужчине в аппаратной – и створки, визгнув, разъехались. Мы очутились в тесном металлическом тамбуре, и, когда дверь закрылась, у меня сперло дыхание.

– У меня клаустрофобия в легкой форме, – сказала я.

Офицер улыбнулся.

– Очень жаль.

Внутренняя дверь отъехала, и мы вошли в тюрьму.

– Тихо тут у вас, – заметила я.

– День сегодня удачный. – Он вручил мне бронежилет и очки и подождал, пока я экипируюсь. На секунду меня охватила паника: а вдруг мужской жилет не сойдется на мне? Вот это будет позор. Но, слава богу, застегивался он на липучки, и проблем не возникло. И я – в полном снаряжении – предстала перед длинным пустым коридором.

– Удачи, – сказал офицер.

Только тогда я поняла, что остаюсь одна.

Что ж. Я не собиралась убеждать Шэя Борна, что у меня хватит смелости спасти его жизнь, когда сама боялась пройтись по ярусу.

Со всех сторон послышалось гиканье и похабный свист. Такая уж я женщина: все мои почитатели сосредоточены на ярусе для самых опасных преступников в тюрьме штата Нью-Хэмпшир.

– Крошка, ты ко мне? – засюсюкал один парень.

Другой даже потрудился стащить робу, чтобы продемонстрировать свое нижнее белье, как будто я всю жизнь ждала такого стриптиза. Я решила не отрывать глаз от священника, стоявшего у одной из камер.