Красавица Балкис спросила:

— О мой повелитель, сокровище души моей! Что ж ты будешь делать?

Сулейман-бен-Дауд ответил:

— О подруга моя, утеха моего сердца! Я покорюсь своей судьбе и постараюсь терпеливо выносить вечные ссоры девятисот девяноста девяти жен.

Он еще гулял некоторое время между лилиями, розами, каннами и душистым имбирем, а потом сел отдохнуть под своим любимым камфарным деревом. А Балкис спряталась в чаще пестролистных бамбуков, высоких ирисов и красных лилий, росших около камфарного дерева, чтобы быть поближе к своему горячо любимому мужу.

Вдруг под дерево прилетели два мотылька, ссорясь между собою. Сулейман-бен-Дауд услыхал, как один из них сказал другому:

— Удивляюсь, как ты позволяешь себе говорить со мной таким образом. Разве ты не знаешь, что стоит мне топнуть ногою — и весь дворец Сулейман-бен-Дауда вместе с этим роскошным садом мгновенно исчезнет с лица земли?

Сулейман-бен-Дауд забыл о своих девятистах девяноста девяти сварливых женах. Хвастовство мотылька очень его рассмешило, и он до того хохотал, что камфарное дерево затряслось. Протянув палец, он сказал:

— Иди-ка сюда, малютка.

Мотылек страшно испугался, но все-таки полетел на руку султана и сел, похлопывая крылышками. Сулейман-бен-Дауд наклонился к нему и тихонько шепнул:

— Послушай, малютка, ведь ты знаешь, что, сколько бы ты ни топал, ты даже не пригнешь к земле самой тоненькой травки. Зачем же ты рассказываешь небылицы своей жене? Ведь эта бабочка, вероятно, твоя жена?

Мотылек взглянул на Сулейман-бен-Дауда и увидел, что глаза мудрого царя блестят, как звезды в морозную ночь. Он собрал всю свою храбрость, склонил голову набок и сказал:

— О царь, да продлится жизнь твоя вовеки! Это действительно моя жена. А ты знаешь, что такое жены?!

Сулейман-бен-Дауд украдкой улыбнулся и сказал:

— Знаю, братец.

— Нужно поддерживать свое достоинство, — объяснял мотылек. — Жена целое утро ссорилась со мной. Я сказал это, чтоб ее успокоить.

Сулейман-бен-Дауд заметил:

— Дай Бог, чтобы это ее успокоило. Ну, теперь лети к ней, братец. Я послушаю, что ты ей скажешь.

Мотылек полетел к своей жене, которая вся трепетала, сидя на листике. Она воскликнула:

— Он тебя слышал?! Сам Сулейман-бен-Дауд тебя слышал!

— Конечно, слышал, — ответил мотылек.

— Я сам хотел, чтобы он меня слышал.

— А что же он сказал? Что? Говори скорее.

— Гм! — ответил мотылек, напуская на себя важность. — Между нами, милая моя, — он очень испугался, но я его не осуждаю. Дворец ему, видно, стоил больших денег, к тому же и апельсины скоро созреют; вот он просил меня не топать ногою, и я обещал, что не топну.

— Господи! — воскликнула бабочка и совершенно притихла.

А Сулейман-бен-Дауд хохотал до слез, так его рассмешило бесстыдство негодного мотылька.

Красавица Балкис стояла среди красных лилий и тоже улыбалась, потому что слышала весь их разговор. Она думала:

«Если я буду умно держать себя, то спасу моего повелителя от неприятностей с этими сварливыми султаншами».

Она протянула палец и тихонько шепнула бабочке:

— Иди сюда, малютка.

Бабочка, жена мотылька, испуганно вспорхнула и села на белую руку Балкис.

Балкис нагнула свою чудную головку и спросила шепотом:

— Скажи, малютка, ты веришь тому, что сказал тебе сейчас твой муж?

Бабочка взглянула на Балкис и увидела, что глаза красавицы султанши сияют, как глубокое море, в котором отражаются звезды. Она набра- лась храбрости и сказала:

— О султанша, да сохранится твоя красота во веки веков! Ты ведь знаешь, какие бывают мужья!

Султанша Балкис, мудрая Балкис, приложила пальцы к губам, чтобы скрыть улыбку, и ответила:

— Знаю, сестрица.

— Они сердятся из-за всякого пустяка, — говорила бабочка, быстро помахивая крылышками, — а мы должны им угождать. Им наполовину нельзя верить. Муж думает убедить меня, что он может, топнув ногою, стереть с лица земли Сулейманов дворец. Я этому не придаю никакого значения, а завтра он сам забудет свои слова.

— Ты права, сестрица, — сказала Балкис. — И в следующий раз, когда он будет хвастать, попробуй поймать его на слове, попроси его топнуть ногой. Посмотрим, что из этого выйдет. Мы ведь знаем, какие бывают мужья, — не правда ли? Не мешает его пристыдить.