— Странный?

— Ага… И говорить–то по–нашему почти не умеет. Вот я и подумал…

Красноармеец, как выяснилось, был родом из Забайкалья, из семейских. Ни немцев, ни тем более поляков ему не приходилось видеть. И не было ничего удивительного в том, что дядька показался ему подозрительным.

Нечаев снова повертел бумажку, которую не выпускал из рук.

— Ваша фамилия Ярошевич?

— Ярошевич. Сигизмунд Ярошевич…

— Сколько вам лет?

— Сорок один.

О чем еще спросить? Нечаев посмотрел на Мещеряка. Быть может, у того есть какие–нибудь вопросы?

— Нет, — сказал Мещеряк.

Какое ему дело до этого поляка, который разыскивает свою семью. Впрочем… Мещеряку не давали покоя его сапоги.

— Вы служили в армии?

— О, проше пана… — Ярошевич вскочил, прищелкнул каблуками. Разумеется, он служил в войске польском. В кавалерии. Его снова призвали, когда на них напали боши. Но через две недели все было кончено. И он снова вернулся домой. Когда пришли Советы…

— Ладно, это мы уже слышали, — перебил его Нечаев. — Возьмите свою справку. Можете идти. Но я бы на вашем месте… Мой вам совет: устройтесь на работу. Тогда вам легче будет найти семью. Да и мы вам поможем. Пошлем запрос в Кустанай, в Москву… Ваши непременно отыщутся.

— Дзенькую бардзо. А это… Пан комендант не шутит? Он действительно поможет?..

— Разумеется, — сказал Нечаев.

Медный чайник, стоявший на печурке, засопел спесиво, с петушиной гордостью. Нечаев на правах хозяина расставил кружки, разлил кипяток. В ящике стола у него нашлась пачка галет пятилетней выдержки, которые были солоны и пахли цвелью.

Не прошло и пяти минут, как в тесной комнатушке стало жарко. Нечаев расстегнул ворот гимнастерки, и на его груди засинел треугольник Черного моря — ослепительного, солнечного, летнего. Как и Мещеряк, он не расставался с флотским тельником.

— Ты когда сменяешься? — спросил Мещеряк.

— В двадцать четыре ноль–ноль.

Мещеряк довольно кивнул. Кипяток был крут. Мещеряк держал кружку в ладонях и, отхлебывая глоток за глотком, блаженно щурился. Его разморило и начало клонить в сон. Не хотелось думать о том, что за окном — ветер, темень, и ему предстоит еще полтора часа шагать по пустынным улицам.

Бойцы, сидевшие рядом с Мещеряком, сладко хрупали сахаром и почтительно молчали. У них были шишковатые мальчишечьи лбы, тонкие шеи, розовые припухлые губы. О таких говорят: молоко на губах не обсохло. Но они не расставались с винтовками, которые держали между колен, и вели себя степенно, как бывалые воины. В молодости Мещеряк был таким же. Он до сих пор помнил ют день, когда ему выдали наган. Сколько ему было тогда? Семнадцать… Наган он носил под пиджаком, а руку постоянно держал в кармане пиджака, чтобы выпукло обрисовывалась кобура. Пусть все видят, что он вооружен. Пусть все видят, что он работник угрозыска!.. Ну и влетело же ему за это!.. Ему дали понять, что наган — не игрушка, а боевое оружие. Как бы у него не срезали кобуру. Где? А хоть бы в трамвае… Есть такие мастера. И тогда придется отвечать. Другие оперативные работники ходили по городу без оружия. Они брали его с собой только тогда, когда отправлялись на задание. Они были старше, опытнее и знали, что к оружию лучше не прибегать.

Но прошло не меньше года, прежде чем Мещеряк понял их правоту и перестал форсить. Наганы, кольты, «смит–вессоны», бельгийские маузеры, браунинги… Сколько он их перевидал на своем веку!.. Всех калибров. Вороненых и никелированных. Заграничных, отечественных и самодельных. За эти годы их столько прошло через его руки, что он уже не чувствовал к ним почтения. В его нелегкой жизни оружие занимало не больше места, чем фуражка, ремень и ботинки. Хорошие, крепкие ботинки иногда были даже важнее.

В угрозыске он проработал около двух лет.

Уже тогда он научился уважать чужую гордость и понял, что нельзя попирать человеческое достоинство. Оттого он не стал подтрунивать над своими спутниками. Он знал, что когда эти ребята попадут на фронт, от их мальчишества не останется и следа. Война научит. И смелости, и осторожности, и выдержке. На его глазах сугубо штатские люди становились солдатами так быстро, словно всю жизнь готовили себя к военной карьере.

Но ему хотелось, чтобы эти ребята уже сейчас видели в нем не только командира, а старшего товарища, чтобы они не смотрели ему в рот. Но как добиться этого? Многие считали его замкнутым человеком, даже сухарем. Даже Нечаев. И это, говоря по совести, было ему обидно. Разве его вина, что он такой? Не умеет он рассказывать веселые истории, балагурить, распевать песни. Да и неловко ему выворачивать себя наизнанку. Кому интересно знать, чему он радуется, чем огорчен? Кто он такой, чтобы люди интересовались его персоной?

К себе он относился критически, даже чуть–чуть насмешливо. Он знал свои недостатки и слабости. И это помогало ему в самые трудные минуты жизни. И тогда, когда все валилось из рук, и тогда, когда ему казалось, что трудности уже позади и другой на его месте стал бы праздновать победу, гордясь своим умом, своей проницательностью. Тут он и начинал спорить с самим собой, подтрунивать над «следопытом Мещеряком», называя его то Пинкертоном, то Холмсом, и даже радовался, когда ему удавалось озадачить этого «следопыта» каким–нибудь вопросом позаковыристее. Этим самым он не раз уберегал «его» от ошибок.

Больше всего он боялся быстрых удач. Проницательность? Интуиция? А что это такое?.. Он не полагался на интуицию, которая его не раз уже подводила, и верил только неопровержимым фактам. Ему бы, пожалуй, следовало работать лаборантом, ставить опыты — сотни, тысячи опытов — как это делают ученые, которые ищут путь к истине. Тысячи опытов ради одной–единственной истины (истина всегда одна), а он вместо того, чтобы сидеть над микроскопом, мотался по проселочным дорогам, месил грязь, лазил через заборы. Что ж, это, надо полагать, было у него на роду написано. Люди не всегда выбирают профессию. Вернее будет сказать, что они только думают, будто сами выбирают профессию, тогда как в действительности она выбирает их точно так же, как женщины сами выбирают себе мужей, уверенных в обратном. Знают ли об этом мужчины? Догадываются. Но мужская гордость не позволяет им признаться в этом.