Смит не испытывал чувства благоговения, ибо ему недоставало воображения для того, чтобы нечто подобное испытывать. Это было его главным достоинством как мыслящего существа и ценнейшим качеством как главы секретной службы, которая внезапно получила задание по глобальному обеспечению безопасности Америки.

— Этот Смит просто идиот, — сказал Чиун.

— Это еще почему, папочка? — смиренно спросил Римо, глядя на Чиуна. Тот был в своем утреннем золотом халате, но на фоне яркого утреннего солнца, чьи лучи лились в широченное гостиничное окно, был виден только его темный силуэт. Чиун смотрел на улицу. Он стоял неподвижно, вытянув руки прямо перед собой; его длинные ногти едва касались тонких желтоватых тюлевых штор, ниспадавших от потолка до пола.

— Мы закончили здесь свою работу, — говорил Чиун. — Что же мы тут делаем? В этом городе любое блюдо испорчено обильным соусом, все фруктовые соки перенасыщены ферментами, а люди изъясняются на языке, который скребет по барабанным перепонкам точно напильник. И еще — что они сделали с Лувром! Какой позор! Не нравится мне Франция. И французы не нравятся. И французский язык мне не нравится.

— Ты предпочитаешь слушать, как американцы разговаривают по-английски? — спросил Римо.

— Да, — ответил Чиун. — Точно так же, как я предпочел бы слушать рев осла.

— Скоро мы вернемся домой.

— Нет. Мы вернемся в страну Смита и автомобилестроения. Для тебя и для меня дом — Синанджу.

— Ох, только не начинай все по новой, Чиун, — сказал Римо. — Был я там. В Синанджу холодно и пусто, в тамошние жители бессердечны и коварны. По сравнению с твоей деревней Ньюарк может показаться земным раем.

— О, ты говоришь как туземец, который столь же презрительно отзывается о земле своих предков, которую любит, — сказал Чиун. — Значит, ты воистину из Синанджу.

Пока он говорил, руки его не дрогнули, пальцы не сдвинулись ни на десятую долю дюйма. Его силуэт на фоне окна походил на гипсовую статую Иисуса-пастыря.

Римо устремил свои зоркие, как у ястреба, глаза на кончики пальцев азиата, пытаясь уловить хоть малейшее их движение или едва заметное подрагивание мускулов, утомленных столь длительным напряжением, но так ничего и не увидел, кроме десяти вытянутых пальцев в дюйме от желтых штор, абсолютно ровно свисавших с потолка и абсолютно неподвижных.

— Я-то американец, — сказал Римо.

— Канец, конец, понец, — сказал Чиун. Римо начал было смеяться, но тотчас перестал, увидев, как шевельнулись шторы — медленно, точно всей своей невесомой массой, и единым движением, точно ледник, двинувшийся через континент. Шторы подались медленно вперед, на целый дюйм, и коснулись длинных ногтей Чиуна, а потом дернулись еще и покрыли тонкой тканью пальцы Чиуна; ткань обвилась вокруг каждого пальца, точно тюль был железными опилками, а пальцы азиата — магнитами.

Чиун опустил руки, и шторы мягкой волной вернулись в исходное положение.

Старик обернулся и увидел взирающего на него Римо.

— На сегодня хватит, — сказал он. — Пусть это будет тебе уроком. Даже мастер должен постоянно упражняться.

Шторы вновь повисли недвижно.

— Повтори, — попросил Римо.

— Что?

— Этот трюк со шторами.

— Но я же только что сделал.

— Я хочу посмотреть, как это у тебя получается.

— Но ты же смотрел. И ничего не увидел. Как же ты увидишь, если я опять это сделаю?

— Я знаю теперь, как ты это делаешь. Ты сделал вдох, и шторы приблизились к тебе.

— По-твоему, я вдохнул пальцами?

— А как же тогда?

— Я говорил с ними по-французски. Очень тихо, вот ты и не услышал. Даже шторы понимают французский, потому что это простой язык. Ну, немного у них хромает произношение.

— Черт побери, Чиун. Я ведь тоже Мастер Синанджу. Ты же сам мне говорил. Ты не имеешь права скрывать от меня информацию. Разве я не должен поддерживать деревню, когда твоя власть перейдет ко мне? Как же все эти милые добрые люди, кого я узнал и полюбил, как же они жить-то дальше будут, если я не смогу поставлять им золото? А как я могу это сделать, если даже не умею заставлять шторы подниматься?

— Значит, ты обещаешь?

— Что обещаю? — подозрительно спросил Римо. У него зародилось смутное ощущение, что его тянет к Чиуну, точно шторы.

— Проявить заботу о деревне. Накормить бедных, стариков и детей. Ведь Синанджу бедная деревня, сам знаешь… И трудные времена мы…

— Ладно! Ладно! Ладно! Я обещаю, обещаю, обещаю! Ну, так как ты это сделал со шторами?

— Я изъявил волю.

— Изъявил волю? Только и всего — поэтому они поднялись? — спросил Римо.