Шрифт:
Если бы Есенину довелось увидеть мексиканский чемпионат и гол аргентинца Марадоны в ворота англичан, когда тот подыграл мяч рукой, гол, заставивший многих поморщиться, он выразился бы так: «Шпана, это точно. Но играет бес-по-доб-но». Я слышу, как он произнес бы это слово по слогам.
Несколько лет подряд всем на удивление Есенин печатал прогнозы перед финалами Кубка СССР, Смысл был в том, что победит та команда, которая первой забьет гол в ворота у Северной трибуны. Это в четный год, а в нечетный — в противоположные. Народ посмеивался, но выходило по Есенину. И футболисты поверили, признавались, что держат в уме, какие ворота надо беречь пуще глаза, а в какие во что бы то ни стало забить.
— Слушайте, вы разводите чертовщину, это же ни на что не похоже,— наседали на него.
Он загадочно усмехался и пожимал плечами:
— Что я могу поделать? Подмечено. Как будто не бывает в жизни необъяснимых совпадений?..
Те деньки были веселые, легкие. Пришли совсем другие.
Как-то звал он меня на дачу, а я, зная, что у него там плохенький телевизор, сказал, что хочу посмотреть дома матч «Днепра» с киевским «Динамо».
— Бросьте, приезжайте, гарантирую ничью, и скорее всего 2:2.
— Уверены?
— К сожалению, да. Но это не прогноз, а диагноз. Скоро моя алхимия никому не будет нужна.
2:2 состоялось. Есенин и не вспомнил о своей догадке, для него матчи, в которых возможен сговор, не существовали. Он не возмущался, не выкрикивал прописных истин об аморальности надувательства. Он темнел лицом, когда при нем говорили о проделках: футбол, как сухой песок, утекал из его рук, все, чему он отдал годы, становилось бессмысленным.
Когда форвард «Днепра» Протасов в чемпионате 1985 года забил 35 мячей, побив долго державшийся рекорд Симоняна, Есенин признался мне:
— Написать я обещал и напишу. Но что хотите со мной делайте, чувствую — не настоящий рекорд, его организовали, провернули. Протасов — талантище, от бога центрфорвард! Боязно за него: молоденький, не ведает, что творит...
Шли мы с ним по Арбату. Там есть дом, где на верхних этажах, в нишах, статуи рыцарей, а в нижнем этаже — ювелирный магазин. Есенин на ходу бросил:
— Символическое сооружение, здесь бы надо еще и управление футбола поселить...
Жизнь его была бы полна и без футбола. Его укоряли: «Могли бы заниматься чем-нибудь более интеллектуальным». Он и в самом деле был человеком богато начиненным.
Однажды я упомянул, что ездил на станцию Железнодорожная.
— Это же бывшая Обираловка! Был случай, мы с Мейерхольдом припозднились в городе и опоздали на поезд в Балашиху, пришлось сесть на тот, который шел до Обираловки. Оттуда до нашей дачи верст семь, наверное. Всеволод Эмильевич всю дорогу бежал. Я, мальчишка, ругался, скулил, а он — ноль внимания: не мог он себе позволить, чтобы Зинаида Николаевна волновалась несколько лишних минут...
Константин Сергеевич то и дело твердил, что засядет за воспоминания о матери («Я же у нее в гримерной вечерами пропадал»), вот только соберет материалы для книжки о «Спартаке». Ни то ни другое ему не было суждено написать.
К уговорам «переменить тему» он относился терпеливо и снисходительно. Он-то знал, что выбор свой сделал свободно, что его интерес к футболу — жизненный интерес, не навязанный, не придуманный, не служебный, не корыстный, что его место определено, он делает то, что никто лучше него сделать не сможет. И пусть для других репортеров футбол — отчеты о матчах, тактические дискуссии, хвалеж после побед и разносы после поражений, он — вне конъюнктуры, для него футбол един от начала и до конца, и в этом его жизнь, с отрочества до седин, жизнь, и много потребовавшая, и одарившая.
Приведу еще несколько строк из статьи Константина Сергеевича «Об отце»:
«Я придерживаюсь двух принципов. Первый из них: нося фамилию Есенина, стихов писать, а тем более публиковать не стоит. Как бы ты ни писал, их будут сравнивать со стихами отца. Второй — горьковский: «Если можете не писать — не пишите».
Вот о футболе я не писать не могу и пишу».
Любопытна надпись, которую сделал Константин Сергеевич, даря мне эту статью: «И если даже футбольный мяч оглушительно лопнет, мы останемся в живых». Меня она не удивила.
Я уже упомянул о его редкостной памяти. Помнил он не одни цифры и фамилии. Он помнил, как добирался на стадионы, с пересадками, электричкой, автобусом, такси, какие героические усилия предпринимал, чтобы не опоздать, помнил, с кем сидел, о чем спорили, возвращаясь, помнил снегопады, грозы, жару.
Зашел у нас разговор о давнем-давнем матче, когда мы еще не были знакомы. Тогда на «Динамо» обрушился нежданный летний ливень, из тех, что как из ведра. Оказалось — мы оба были на стадионе.