— Ты, где непонятно, ручкой пропиши, — привычно посоветовал Музак.

— Пропеть?

— Не надо. Я в тебя верю, — Музак картинно откинул реденькие волосы со лба. — Иди.

— Говорят, инспектор будет… — и не то чтобы пропеть хотелось, но так для пущей уверенности.

— Бригуне-е-ец, — протянул музрук, — искусство должно быть выше чинов. Ясно?

Женька все же пропел — не Музаку, так, сам себе; она оказалась тянучей, долгой, вроде каната с тяжелым грузом. На пластинке нормально звучало, особенно припев, где хор. А у Бриги получилось высоко-высоко, и песня качалась, точно клоун на ходулях в цирке: здоровый, а толкни — и завалится. Брига попробовал взять пониже, но дыхалки не хватило, захлебнулся как раз на словах про надежду и силу… «Пусть, как есть, — решил. — Еще и текст этот, по смыслу буквы вставил, а так оно или нет?»

Инспектор нагрянул через два дня. В ожидании его визита портрет не убирали, караул печатал шаг как умел, руки тянулись в пионерском салюте. Отсалютовавшие тихо матерились в туалете, разминая затекшие руки. Катенька поминутно трогала крохотные ушки пальчиками, смоченными в резковатых духах. В рекреации стойко благоухало смоляными еловыми ветками, сыростью, потом ароматом «Майского ландыша».

По случаю визита высокого гостя детдом, точнее, средние и старшие классы собрали возле мордастого вождя пролетариата, строго глядевшего из багетной рамы. Владлен Николаевич повторил речь, уже сказанную в день кончины дорогого Леонида Ильича. Женская часть педагогического коллектива прослезилась, мужчины сурово промолчали.

Бриге вспомнилась сказка, с которой приезжали шефы, артисты какого-то театра. Аленушка там также слезы лила, изящно промокая их кружевным платочком. И богатырь был точь-в-точь как их физрук сегодня, и брови так же сводил. Вот если бы ему еще воскликнуть: «Ах ты, идолище поганое!»

— А теперь наш воспитанник Евгений Бригунец исполнит песню композитора Матвея Блантера…

«Какого Блантера?! — успел подумать Брига. — На пластинке вроде грузин был!»

Но Музак уже вскинул руки над клавишами и замер, творчески печальный, только пальцы трясутся, да лавровым листом воняет более обычного.

Женька взялся за микрофон, единственный, а потому заезженный донельзя. Тот отчаянно зафонил. Музак испуганно обернулся, но Брига уже начал:

— Слава борцам, что за правду вставали!

Музак дернулся: по всему выходило, что тональность, взятая им, на порядок ниже звонкого мальчишеского голоса. Нервные пальцы скакнули через ряд клавишей и кинулись догонять удравшую песню. Брига подождал, промычал, типа так задумано. И подхватил уже в такт с Музаком:

— Партию нашу они создавали…

И чуть не подавился: перенервничавший музыкальный руководитель играл что угодно, только не вариант, предложенный Женьке к изучению. Мелодия скакала теперь чересчур высоко, печальной торжественности не было и в помине. И Брига радостно вывел уже на пределе:

Микрофону такие высоты и не снились; он завизжал, инструктор брезгливо задергал бровями, но директор застыл истуканом со скорбной миной, только коленкой дергая в такт шустрой мелодии. Все вроде утряслось, но тут Брига начал второй куплет:

— Партия наши народы споила…

Музак вдруг замер.

— Сплотила! — зашипел, забыв про пианино.

Инструктор поперхнулся. Грохнул смехом строй детдомовцев.

— В братский единый союз трудовой, — невозмутимо пропел Брига.

— Хватит! Хватит! — взвыл инструктор. — Ты нарочно? Да? Вы слышали? Да?

У Владлена по шее пошли алые пятна, но он спросил безмятежно:

— Что, Александр Викторович?

— Партия наши народы споила! — рявкнул инструктор.

— Правда?

Строй воспитанников уже не ржал — он гоготал, бушевал, хрипел… Перепуганные воспитатели метались, успокаивая детей. Но по рядам от понявших к непонявшим пошла гулять случайная, невольная шутка; кто-то остроумный сходу добавил еще две строчки, заменив «братский единый союз» на совершенно нецензурное.

Инструктор сорвался с места, следом засеменил Владлен Николаевич, обернулся на ходу, выразительно кивнул в сторону Бриги. Женька понял: карцера не избежать.

Карцер по науке назывался «комнатой временной изоляции». Ох, как бы удивился Брига, да и остальные дети, узнай они, что цель этой комнаты — помочь перевозбужденным воспитанникам привести свое психическое состояние в норму. Видимо, именно с этой целью окно здесь закрасили темно-зеленым, точно в женской бане, и наглухо зарешетили. Сквозь него даже солнечный свет казался призрачным, точно прошедшим сквозь толщу воды; может, поэтому, а может, из-за невыводимой плесени на сырых стенах, остряки звали карцер аквариумом. Сегодня рыбкой работал Брига. Вторая койка пустовала, впрочем, узник был несказанно рад этому. Обычно ее временно занимал кто-либо из старшаков, и забрасывали его для посильного вразумления провинившегося середняка или младшака старым дедовским способом. Следы таких бесед не сходили долго, но с воспитателей взятки гладки, ну, поссорились дети, что с них взять.

Впрочем, Бригу не трогали: брезговали. Он был вне закона, вне общего стада. Ох, как ему хотелось, чтоб кто-нибудь не выдержал — кинулся драться, разбил бы стеклянный колпак отчуждения. Но нет, не разбил бы… Колпак поднялся и похоронил бы обоих. Неприкасаемые…

На ум пришел пацаненок, славный такой:

— А что такое символ?

— Символ, блин… Это такая фигня, на которую все смотрят и думают о чем-то ином. Вот я пацан, вроде Брига, а на самом деле — символ полного дерьма. И ты меня не трожь — замажешься, вонять будет.