— Как дела, самаритянка?

После киношки мы вернулись в школу — надо было сдать заявления, кто куда хочет поступить после девятого. Это уже было серьезное дело, в заявление включали все отметки, начиная с шестого класса, и родители должны были его подписать.

Верба стала вызывать нас по алфавиту, и каждый, сдавая заявление, должен был говорить, куда он хочет. Вербе хотелось иметь общее представление. Первая к столу подошла Бабинская.

— Как же ты решила, Элена? — спросила классная и взяла ее заявление.

— В двенадцатилетку, — ответила Бабинская.

— Не может быть, — удивилась Верба. — Я ведь объяснила тебе, что это школа для лучших, а тебе известно, что ты завалила математику. Верю, к концу года ты отметку исправишь, но сейчас ничего нельзя было сделать. Так как же?

Мы все так и замерли, но Бабинская и бровью не повела. Дернула плечом и ничего не сказала.

— Для нашей школы выделено в двенадцатилетке определенное число мест, для лучших учеников, конечно, — Верба заглянула в заявление Бабинской. — Возьми его обратно, и дома еще подумайте. Приемные экзамены довольно-таки трудные. У тебя нет надежды, Элена.

Верба протянула Бабинской заявление, но та не взяла его и отрезала:

— Есть!

— Послушай, — сказала Верба еще мягко, — может быть, пойти тебе еще куда-нибудь? Но в двенадцатилетку — откуда у тебя такая уверенность?

— Оттуда, — надулась Бабинская, — потому что я знаю!

Мамочки, что тут началось!

Верба вскочила, она еле-еле удержалась, чтоб не закричать.

— Знаешь что, девочка, хоть отец твой и работает в министерстве образования, тебе в двенадцатилетке не место! И как бы твой отец ни стал тебя проталкивать, я — слышишь?! — я не допущу, чтобы по твоей милости в этот список не попала, скажем, Ольга Поломцева, у которой одни пятерки!

Ох, я так и оцепенела, хотя ясно было, что моя фамилия подвернулась чисто случайно. И не успела я прийти в себя, как Верба схватила заявление Бабинской, разорвала его на мелкие кусочки и выбросила в корзину! Она у нас такая: когда справедливо рассердится, ничего не боится, даже министерства. Потом она вышла в коридор. Бабинская ухмыльнулась ей вслед и сказала:

— Хоть ты на части разорвись, я все равно туда попаду.

Вот нахалка!

У всех нас, кто подал заявления в двенадцатилетку, испортилось настроение.

— Перестань болтать чепуху! — осадил Бабинскую Иван Штрба. Ему-то легко говорить, сам поступает в техникум.

Верба вернулась и с искусственным спокойствием сказала:

— Продолжаем, ребята.

Стали продолжать. Я писала черточки. В двенадцатилетку от нас идут двадцать четыре человека, но я уверена, что нас будет двадцать пять.

Потом Верба должна была продать нам билеты в оперу. Бедняжка. В оперу! Когда всем интереснее смотреть кабаре по телику или какой-нибудь фильм с изюминкой! У некоторых из нас уже есть паспорта, и мы ходим на все, которые «до шестнадцати лет». В оперу никто не желал. Отчасти, правда, потому, что дома не спросились.

— Нечего говорить, культурная молодежь! — рассердилась Верба. — Что ж, тогда подойдем с другого конца. Кто из вас единственный ребенок в семье — встать! Вам — билеты по девять крон.

После нас семикроновые билеты пошли тем, у кого есть один брат или одна сестра. Тем, в чьей семье три ребенка, она раздала билеты по пять и по три кроны. Тут уж она была не так строга, потому что билетов было меньше, чем учеников. Ну и придумала же! Первоклассная получилась заваруха. Верба в два счета раздала билеты и сказала:

— Ну вот, на сегодня кассу закрываем. Деньги принесете завтра или после каникул. Пропади она пропадом, такая работа!

Во какая мировая!

А по дороге домой Бабинская начала нас травить: а вдруг ее примут, а нас нет?

— Да что вы, девчонки, дуры, что ли? — сказал Иван Еве и мне уже на лестнице нашего дома. — Да скорее мир вверх тормашками перевернется, а «Слован» вылетит из хоккейной лиги! Нет, до этого мы еще не дошли!

Звучит-то складно, но почему же она тогда так уверена? Из нас, например, никто не уверен, что его примут.

Серьезное дело!

Ни о чем другом мы говорить не могли до самой субботы, когда нам выдали табели. У меня опять самые-самые. Антония пересилила себя и поставила-таки мне пятерку. У Евы четыре четверки. Зато Иван! Сплошь пятерки — и тройка по пению! У него ломается голос, а он нарочно валяет дурака. Дворжака он спел, как тирольские песни, с горловыми переливами. И на экзамене твердил, что один вытянет моравские песни на два голоса. Учителка рассердилась, а он взял да и запел — то высоким, то низким голосом, чтоб нас распотешить. Вот и заслужил тройку по пению, но он не расстраивается, — отметки по пению в заявление не входят, а он говорит, когда будет собирать машины, нарочно будет один петь моравские песни в два голоса. Дурак! Ничего у него тогда не получится, потому что он будет взрослым!