— Хотим! — закричала мать. — Я не хочу, чтобы его зарыли в землю! И чтобы он там лежал и гнил, и его ели! Надо… надо…

— Не будет он гореть в аду, если я могу этому помешать, — произнес отец. Мать молча закрыла лицо руками.

— Не понимаю, — прошептала она. — Почему он… Нас не было всего несколько часов. Почему он не подождал, я бы поговорила с ним, помогла, помогла бы моему мальчику. Как ему было больно…

— Иди ложись лучше, — сказал отец. Она тут же смущенно встала, покачиваясь. Муж проводил ее в коридор. Врач и Маргидо остались на кухне, сидели в тишине и слушали медленные спотыкающиеся шаги на лестнице.

Они переглянулись. Ее взгляд вдруг наполнился скорбью, но она промолчала.

Когда врач уехала, он остался на кухне с отцом. Тот наконец-то сел на табуретку, склонив голову и зажав кулаки между колен. Крестьянские руки с чернотой вокруг ногтей и в глубине каждой морщины и складки. На хуторе останется старшая дочь. Мальчик, которого везли в морг в воскресную ночь незадолго до Рождества, не был наследником. Будто бы от этого легче. А пристав думал, что легче.

— Я предоставлю вам любую помощь, — начал Маргидо. — Вы только решите, что вам надо.

— Делайте все сами. Я не вынесу похорон. Хоронить Ингве — это немыслимо. Это полный абсурд.

— Вы его сестрам сообщили?

Отец поднял взгляд:

— Нет.

— Надо сообщить. И остальным родственникам.

— Завтра с утра.

— Да, не всё сразу, — сказал Маргидо, вкладывая в голос все сострадание. Он знал, как себя вести. — Сначала объявление в газете. Оно может выйти во вторник.

— Я не могу…

— Конечно. Поэтому я оставлю вам проспект, вы его полистаете, а я заеду завтра утром. Часов в десять, годится?

— Мне все равно, когда…

— Тогда часов в десять.

Отец придвинул к себе брошюру и открыл наугад.

— Символ кончины, — прочитал он. — Символ кончины. Символ кончины? Странное выражение.

— Это такой рисунок перед текстом объявления.

— Я понимаю. Не знал, что это так называется. Когда умер отец, все устраивала мама, а когда умерла мама, похоронами занималась сестра. Надо, наверное… и ей позвонить. Мы виделись сегодня вечером, она тоже была на вечеринке. Мы вместе покупали подарок. Льняную скатерть, кажется. Сделанную в Рёросе. Точнее… сотканную в Рёросе. Кем-то.

— Красивая, наверное.

— Да. Красивая, — подтвердил отец. Он раскачивался на стуле с брошюрой в руках. Маргидо знал, что он ждет объяснений. Объяснений, которые Маргидо перестал давать уже давно, хотя его всегда спрашивали. В смерти его не переставала поражать какая-то невозможность, но объяснить ее он не мог. Истину он находил только в соблюдении ритуалов.

— Может, вы сами выберете этот… символ кончины? — попросил отец.

— Разумеется. Но вам может быть… полезно. Выбрать самим. Вы будете вспоминать похороны. Позже. И тогда будет важно знать, что все было устроено… по-вашему.

Он любил делать небольшие паузы между словами, будто подыскивал их. В этом он не чувствовал никакого цинизма, он знал, что для слушателя эта ситуация единственная в своем роде, единственная в жизни. Именно поэтому он не мог говорить легко и свободно, давая понять, что повторяет эти слова часто, будто внутри у него автомат, который знает, что и когда следует сказать. Ну, почти всегда знает.

Пристав заметил, что Ингве очень любил птиц, — сказал он.

— Да.

— Может, ласточку? — предложил Маргидо. — Над объявлением.

— Он с ума сходит по этим ласточкам, залетающим на двор. Записывает… записывал в блокнот, когда они прилетают с юга. Эти птицы всегда прилетают последними. Пожалуй, не раньше начала июня. А это ведь поздно для перелетных птиц. Он мог сидеть часами и наблюдать, как они выделывают фигуры в воздухе над сеновалом.

— Может, тогда ласточку? В объявлении.

— Он так любил природу. Так любил. Конечно, сын крестьянина должен любить природу, но он любил ее иначе. Я так много о природе не думаю, понимаете, это — моя работа, она повсюду, природа-то. Но Ингве занимало то, что можно изменить, улучшить, он беспокоился насчет сортировки отходов, восстановления естественного ландшафта, что хутора исчезают. Конечно, я тоже об этом думаю, но для него это было… важно! У меня нет времени, чтобы… Не понимаю, почему он… Всего семнадцать лет. Учился вождению. У него уже есть машина, старая «тойота». Но он как-то не очень ей интересовался, он не из таких, я думал, все изменится, когда он повернет ключ зажигания с новенькими правами в кармане. Мы сидели, и лопали пирожные, и пили кофе, и смотрели фотографии, и гуляли на этой проклятой свадьбе, а он…

— Может, вам стоит сейчас отдохнуть, уже поздно, а завтра трудный день.

Отец замолчал, опустил голову, разглядывая руки, и тихо сказал:

— Ласточка. Пусть будет ласточка. Спасибо.

— Не за что. Конечно, не за что. Не забудьте, тут таблетки.

— Не хочу. Мне рано утром в хлев. Надо встать.

Машин было мало. Фьорд был в ледяной шуге, словно усыпан белыми семечками, а посреди его украшала бахрома лунного света.

Машина успела полностью остыть. Когда он чуть позже проезжал липовую аллею, ведущую к хутору Неехов, то упорно смотрел вперед. Знал, что в это время суток в окнах темно, горят только уличные фонари, а что на них смотреть? Он их видел и раньше.