— Это ты хозяйничал, Егорий? Ну-у, брат! Но только ведь опять… И куда, черти, смолят!

«Подметем, рук не жалко», — хотел сказать Егорша, но промолчал. За ласковое слово, за участие Егорша готов был в лепешку расшибиться.

Мужики, собираясь по привычке в школу, пожимали руку председателю, затем Егорше. На первых порах это было мученье. Украдкой Егорша стал разглядывать свою корявую, разбитую работой ладонь, словно надеясь найти на ней хоть какой-то след дружеского рукопожатия. Этого он еще не пробовал ни разу в жизни. Не научиться ли ему тоже курить? Или хотя бы завести кисет с табаком? Сам он пускай и не курил бы, но кисет подставлял: подходи кто хочешь, бери, не жалко! Мужики закуривали бы, садились рядом, и он сидел бы с ними вместе, слушал бы, вникал, что делается на белом свете.

Обживаясь в новом окружении, Егорша понемногу выпрямлялся и смелел. Ядреные шутки окопных солдат веселили и его, и под дружный хохот он улыбался тоже, робко, неумело растягивая губы, почти не знавшие улыбки. Его здесь считали равным, не прогоняли, при нем велись любые разговоры. Раньше у хозяина от него тоже редко в чем таились, но там было совсем другое: сама хозяйка, рыжая бабища, не стеснялась при нем, задрав юбку, сбежать с крылечка и присесть. Смотрели на нее, переставая хрумкать сено, лошади, смотрели коровы, курицы, петух, смотрел и Егорша. Но глуховатый батрак был для нее наподобие скота или колодезного журавля.

По вечерам Тимоша стал часто засиживаться в школе, что-то лихорадочно писал, отбрасывая с глаз плоские безжизненные волосы. Глаза его делались шальные, он что-то бормотал и ожесточенно грыз карандаш. Егорша в такие минуты ходил на цыпочках.

— Эх, Егорий, — иногда вдруг жаловался Тимоша, — тошнота берет, как поглядишь вокруг. А ведь какую жизнь можно сделать!

Бывший батрак сочувственно вздыхал. Сам он знал слишком мало, прошел только суровую науку у хозяина. Наука эта была простой. Работать и уважать хозяина — хорошо, пить водку и водиться с шантрапой вроде сивухинских Петра и Власа — плохо, ходить в церковь — хорошо, играть с парнями в орлянку — плохо. И такая жизнь навечно, до самой гробовой доски: ломи, надсаживайся, пока не ляжешь под холстинку. Смерть приходила к батраку как желанный, не пробованный при жизни отдых.

Тимоша, подумав над своей бумагой, что-то решительно перечеркнул и расстроился.

— Ладно, потом, — сказал он и стал собираться. — Егорий, ну что ты все веником стараешься? За грамоту бы надо браться помаленьку. Буквы понимать умеешь? Плохо, брат. Но я тебе вот что скажу. Голова у тебя на плечах содержится, начинай о политике соображать. Важнейшая штука, брат! Лучше науки всякой. Наука, она все про далекое, про что в земле, что в небе, а политика в самый корень лезет, отчего какая кому жизнь и как нам эту жизнь переменить. Понял?

По лицу бывшего батрака блуждала младенческая улыбка. Одно он понял из речи председателя: хорошо к нему относится Тимоша и желает ему всяческого добра.

Тимоша потрепал парня по плечу и ушел.

В одиночестве Егорше мечталось без помех. Все, чего наслушался он за день, требовалось переварить своим умом. Мужики постоянно спорили, горячились и ждали разрешения всех трудностей от какого-то Лазо. Слыша об этом человеке каждый день, Егорша иначе и не представлял его, как богатыря. Гаркнет такой во весь голос — тайга трещит! Ум — что? Умней деда Кавалерова все равно не будешь. А сила — все! Сильного боятся… И своим бесхитростным умом Егорша представлял себе Лазо как боженьку с иконы: сидит богатырь на коне и побивает копьем всех гадов. Нет никому спасения от его справедливого копья!

Хоть одним глазком взглянуть бы на такого!

Рано утром, еще не рассвело, с размаху бухнула школьная дверь, влетел сивухинский Петро. Он задыхался.

— Тимофея еще нету? Ч-черт! Побегу к нему домой.

Егорша почувствовал неладное и выскочил вслед за Петром.

В Лукерьину избушку они вломились вместе. Петро, не отрываясь, выдул ковш воды.

— Сидишь? — закричал он председателю. — А что вокруг-то делается, знаешь?

Тимоша сидел, растопырив локти, и что-то писал. Лукерья, стиравшая в корыте у порога, прятала лицо и украдкой утиралась щекой о кофточку. «С утра лаются», — догадался Егорша. Вместе с табуреткой Тимоша отъехал от стола. Лихорадочного состояния Петра он не замечал.

— Слушай, Петр. И ты, Егорий, — тоже. Интересно, понимаете, что вы скажете. Вот, сочинял, всю ночь не спал.

Он откинул с глаз длинные волосы и отнес вбок исписанный листок.

— Тимофей, ну что ты за человек? — с терпеливой мукой прервал его Петро. — Вон уж макушка светится, а ты все как титешный ребенок. Разуй глаза! Каратели идут!

— Хунхузы, что ли? Или японцы?

— Русские. С генералом. Близко уже.

— У нас нейтралитет. Забыл?

— Вот они тебе покажут «нейтралитет»! — вышел из себя Петро. — Давай скорее народ в школу.

— А за что? Мы им покамест ничего не сделали.

— А вот снимут с тебя штаны, да разложат, да всыплют хорошенько, потом спросишь: за что?

— Абсурд мышления!

— Пошли, пошли, — торопил его Петро. — Я забыл сказать: к нам сегодня гости нагрянут. Кто такие? Соседи, из Фроловки. Представители. Надо подготовиться.

— То говорил — каратели, а то — соседи, — ворчал Тимоша, собираясь.