Свирепый мороз забирался под наскоро натянутую одежду, захватывал дыхание. Высоко в небе, окруженная гигантским дымчато-светящимся кольцом, сияла луна.

Войдя в дом, я погрелся, разбудил Лукьянову и Эглона. Растопили плиту, стали разогревать чай. Я выпил кружку чаю, закурил, и опять пришло непрошеным всегдашнее чувство грусти. Стало грустно покидать Монголию. Впереди новые заботы и тревоги, связанные с отправкой всей экспедиции домой… Да, на этот раз по-настоящему — домой! Надо будить шоферов…

Как только мы окончательно собрались, нас пришли проводить, невзирая на сильный мороз и ранний час, русские и монгольские друзья. Они высказывали надежду на новую встречу в этом же начинавшемся году. Мы попрощались очень сердечно…

Одна за другой выезжали машины на асфальт Сухэ-баторского шоссе — «Дзерен» Пронина, «Смерч» Андреева и мой «Дракон». Вся экспедиция теперь размещалась в кабинах — за рулями и на пассажирских местах. Багровое солнце вставало позади, сгоняя синеватую сумеречную мглу с заиндевелой дороги.

Машины неслись в свой последний рейс по Монголии по узенькой ленте, пронизавшей толпившиеся на севере сопки Хентэя — туда, к границе родной страны.

Рядом со мной, молча забившись в угол кабины и завернувшись с головой в доху, ехал больной Андросов.

Далеко позади в морозном тумане остался Улан-Батор. Справа и слева расстилалась широкая заснеженная равнина, впереди за длинным подъездом виднелась горная гряда. Навстречу летели ЗИСы Монголтранса, сближались, эхом отдавался гремящий треск зисовского мотора, мощное фырканье нашего, и опять «Дракон» одиноко шел в тихую белую даль. Солнце нагрело кабину, блестящая пленка инея, запудрившего боковые стекла, исчезла, открылся широкий кругозор.

Монголия — солнечная и светлая, прощалась с нами, щедро разбросав по сторонам свои просторы.

Далеко впереди, на склоне горы, черной точкой полз «Дзерен». Харинский перевал славился крутизной, пошли длинные опасные спуски с виражами по обледеневшей дороге. Мы ехали и ехали через горы и распадки, пока синие зимние сумерки не стали ложиться голубыми полосами на снег, а оголенные скалы и щебень не потемнели. Мороз все крепчал, леденя спину. Я сидел за рулем несколько часов без перерыва и начал замерзать.

В темноте я едва не проехал мимо почерневших построек — китайской столовой на двести шестидесятом километре. Сейчас же за мной подошел «Смерч». Приехавшие пораньше Пронин с Эглоном заказали неизменные пельмени с грубым, крупно нарезанным луком, но все ели вяло — сказывалась усталость.

В закоптелой, освещенной двумя тусклыми лампами низкой комнате клубился мокрый пар, над заставленными столами синел табачный дым. Резко пахло луком и водкой. Смутные фигуры спали в дальнем углу на голых досках загрязненного пола. Рядом за столом подвыпивший монгольский шофер в кожаном шлеме что-то с оживлением доказывал четырем сидевшим напротив неопределенной национальности людям. Андреев откуда-то узнал, что бедняга сидит здесь уже неделю, заморозив радиатор. Мы устроили сбор, подсчитав оставшиеся деньги, и вручили изумленному шоферу двадцать шесть тугриков — сумму, достаточную, чтобы прокормиться дня четыре.

Ночевать в этой неуютной корчме никому не хотелось. Приходилось дотягивать до Сухэ-Батора, хотя без содрогания трудно было даже подумать о леденящей тьме снаружи.

Но моторы уже застывали…

Взошла луна и осветила пологие сопки. Снегу здесь прибыло, по склонам и вершинам отдаленных гор чернели пятна леса. В длинных лучах мощных фар поземка крутила сухой снег — по темной дороге неслись хвосты серебрящейся пыли. Глухо и неверно маячили склоны скал, огражденные столбиками обрывы уходили в черную, зияющую тьму. Стекла кабины стали обмерзать. Не оборудованные никакими отеплителями, они все больше мутнели и белели, несмотря на все усилия мои и Андросова, протиравших их почти с отчаянием. Свет фар отражался в тысячах блесток на стекле, и дорога становилась невидимой, как я ни напрягал зрение и, наваливаясь грудью на руль, ни приближал лицо к стеклу. Пришлось сдаться, раскрыть боковые стекла, и лютый ветер жгучими ножами ворвался с обеих сторон в кабину. Стекла прояснились, но мы стали быстро замерзать, гораздо быстрее, чем рассчитывали.

Луна поднялась высоко, ее яркий свет проник в темную кабину, заметался светлыми бликами по гладкой пластмассе руля. Светящиеся шкалы и стрелки приборов потухли. В обледенелой кабине звонко резонировал мотор: машины лезли на длинный подъем. От морозного ветра медленно застывали левая рука, плечо, левая щека.

Темная масса возникла в стороне от светового луча фар. На повороте дороги сноп света отразился от задка крытой машины. Большие белые цифры «МЛ–50–09» сказали нам, что это «Дзерен». Впереди стоял «Смерч». Пронин копался в машине, а Эглон подсвечивал ему фонариком.

— Конденсатор! — сказал Пронин, дуя на сложенные ладони. — Сейчас сменю и поеду.

Из полуразвалившейся кабины «Смерча» на дорогу выбралась Лукьянова, принявшая шарообразную форму от накрученных без числа одежд.

— Сильно замерзла? — приветствовал ее Эглон, блаженствовавший в огромной шубе, приобретенной им в Улан-Баторе.

— Холодно, но ничего, терпеть можно, — раздался голос, приглушенный обмотанным вокруг рта шерстяным платком. Я заглянул под платок — живые темные глаза нашей путешественницы бодро поблескивали.