Мы находились примерно на месте аварии, в пятидесяти километрах от Саин-Шанды. Вдруг я увидел, как шедший впереди „Тарбаган“ окутался пылью и стал. Мы с Безбородовым подъехали и по примеру Лихачева полезли под задок его машины. Кожух заднего моста „Тарбагана“ был пробит. Черные капли нигрола быстро сбегали на землю. Оказалось, что развалился подшипник сателлитовой чашки. Его обломки сильно повредили ведущую и редукторную шестерни, смяли шлицы левой полуоси. Экстренный совет механиков постановил вытащить обломки и ехать без подшипника, оставив на машине все три тонны груза. Несколько километров прошли с осторожностью и частыми остановками, проверяя нагрев моста, а затем пустились вперед более смело.

Я продолжал путь на „Драконе“. Его шофер Безбородов, самый старший участник экспедиции, кроме Эглона, был ярко выраженным, точно из романа или из кинофильма, типом старого рабочего-металлиста. Он много повидал, умел сделать из металла все, что угодно, и ко всем перипетиям относился с добродушным юмором бывалого человека. Начиненный смешными рассказами о событиях своей жизни, Безбородов оказался приятным собеседником в долгих часах и днях пути в кабине „Дракона“

До Чойрена доехали к ночи, в сильный холод. Рыжий кот на автостанции спал, свернувшись в комок. Это нам показалось плохой приметой, и мы вылили на ночь воду, что, впрочем, помогло быстрее завести машины. „Тарбаган“ был разогрет первым и отправлен вперед. Остальные („Волк“ и „Дракон“) выехали на два часа позже и к пяти часам были на перевале к Улан-Батору, так и не догнав „Тарбаган“. На самой окраине Улан-Батора у нас кончился бензин — мы шли на последних каплях.

„Тарбаган“ прибыл полтора часа назад, еще раз доказав неимоверную прочность наших машин „ЗИС-5“ Никогда раньше я бы не поверил, что машина с полным грузом сможет пройти четыреста километров при таком состоянии заднего моста!

В Улан-Баторе мы сразу же начали готовить машины в поход к главной цели текущего года работы — котловине Нэмэгэту Надо было снова создать базу в аймаке Далан-Дзадагад и попутно произвести раскопки в Баин-Дзаке. Мы перешли на летнее положение, сдав „маньчжурский дворец“ Комитету наук. Теперь у нас остался лишь маленький домик в Государственном музее. Тут же во дворе огромный сарай был отведен под наш склад. Рядом с сараем уже поднялся штабель ящиков — вполне реальные результаты восточногобийского похода — около четырнадцати тонн сборов по древним млекопитающим и верхнемеловым динозаврам.

Малеев заболел сердечной недостаточностью, и его участие в дальнейших работах было поставлено под сомнение. Все же он хотел съездить посмотреть Южную Гоби. Пришлось разрешить ему короткую поездку туда. Нам всем было жалко расставаться с отличным работником, но мы понимали, что наш долг — настоять на возвращении Малеева на Родину. Все остальные теперь ехали в Гоби. Мы расстались и с нашим симпатичным переводчиком Очиром. От Комитета наук нам прикомандировали постоянного переводчика Намнан Доржа, который доставил, однако, впоследствии нам немало неприятных минут, будучи человеком старого склада, с не изжитыми еще националистическими тенденциями.

Наконец все переустройства и ремонт были закончены. Двадцатого апреля все шесть машин ушли в южно-гобийский аймак Далан-Дзадагад, попутно забросив раскопочный отряд на Баин-Дзак. Двадцать шестого апреля машины вернулись в Улан-Батор за второй порцией груза и, сменив три сломанные рессоры, тридцатого апреля вместе со мной и Малеевым выехали снова в Южную Гоби.

Снова под колесами машин стлался длинный шестикилометровый путь до аймака Далан-Дзадагад. Майская Гоби сильно отличалась от осенней. Весело выглядели огромные зеленые пятна свежей травы, разбросанные среди моря сухой и желтой, перезимовавшей растительности. Появились низенькие кустики с густыми скоплениями ярко-синих цветов, издали похожих на колокольчики. Эти кустики на серой каменистой солнечной равнине мелькали мимо несущейся машины, как вспышки синих огоньков. Разрушенные выходы базальтовых пород образовали черные пятна и полосы на поверхности степи. Днем в высоком солнце, когда серый щебень пустыни кажется синим или голубым, эти породы из черных превращаются в густо-фиолетовые. Острые фестоны таких фиолетовых бугров вонзаются в желтую ширь равнины.

За Мандал-Гоби торчали многочисленные камни, серо-голубые, а не темные, как в Чойрене. У Дагши-Гуин-худука („Колодец трудной доступности“) плоская глинистая котловина окрасилась в светло-кофейный цвет. На ней' ярко голубели пятна, полосы и извивы прошлогодней полуистлевшей травы. Дальше на юг вновь появилась черная щебенка, а красная глина котловин пламенела в вечернем солнце, образуя черно-красный узор равнины.

Иногда все кругом становилось черным, и только дорога, на которой снесен щебень и обнажена глина, вилась красной лентой в темную даль. Поражала жалкая покорность перекати-поля — это тени растений, обреченно несомые в неизвестную даль свирепым ветром пустыни.

В разрушенном монастыре Олдаху-хид все расписные деревянные постройки, виденные нами в 1946 году, бесследно исчезли. Цепь субурганов — белых башенок на кубических основаниях — по-прежнему стояла у края темно-серой, поразительно плоской и безотрадной равнины, а позади — цепь голубых гор и красное запыленное небо с низкими тучами.

Иногда шедший позади „Волк“ перегонял мою машину. В окошечко кабины виднелось „командирское“ лицо Малеева, похожего на английского генерала, приветливо махавшего рукой. Я с беспокойством наблюдал за ним — его мучили приступы сердечной болезни, из-за которой теперь нам приходилось отправлять его в Москву.