Мы попрощались и с бродягой-сезонником пошли на переправу, я заплатил за него как бы в благодарность за свою чертовскую везучесть на дороге и даже сунул ему горсть орехов и изюма, которые он прожорливо слопал, поэтому я дал ему еще колбасы и сыра.

Затем, когда мы уселись в центральном салоне, я выбрался на верхнюю палубу и, пока паром под промозглой моросью отчаливал, врубался в пролив Пьюже-Саунд и торчал. Ходу до порта Сиэттл было один час, и тут я обнаружил под журналом «Тайм» полпинты водки, заткнутые за леера, как ни в чем ни бывало выдул ее, расстегнул рюкзак, вытащил свей теплый свитер, поддел его под штормовку и принялся расхаживать взад и вперед по холодной, обдуваемой туманом палубе, совсем один, и мне было дико и лирично. Как вдруг увидел, что Северо-Запад — это гораздо, гораздо больше, чем то крохотное видение, возникшее у меня в мозгу, когда я думал о Джафи. Мили и мили невероятных, невозможных гор, возносящихся по всем горизонтам в дичайшие разломы туч, Маунт-Олимпус и Маунт-Бейкер, гигантский оранжевый кушак во хмари над тихоокеанскими небесами, уходящими, как я знал, к Хоккайдо, к сибирским опустошенностям мира. Я прижался снаружи к рубке, подслушивая марктвеновский разговор шкипера и рулевого внутри. Впереди, в сгущавшемся сумеречном тумане проступила большая красная неоновая надпись: ПОРТ СИЭТТЛ. И вдруг всё, что Джафи когда-либо рассказывал мне о Сиэттле, начало просачиваться в меня, словно холодный дождь, — теперь я ощущал и видел это, а не просто представлял. Все было в точности как он говорил: сыро, неохватно, лесисто, горно, холодно, воодушевляюще, вызывающе. Паром ткнулся в пирс на Аляскан-Уэй, и я сразу же увидел столбы тотемов у старых лавок, древнюю маневровую «кукушку» годов этак 1880-х, на которой взад и вперед по набережной ветке пыхтели сонные пожарники, словно сценка из моих собственных снов — старинный американский локомотив Кейси Джонса [32] , единственный старый и настоящий, увиденный мною не в вестернах, а на самом деле в работе: он волок товарные вагоны в прокопченном сумраке волшебного города.

Я немедленно отправился в хорошую чистую гостиницу в бедном квартале — в «Отель Стивенс», — взял на ночь себе комнату за доллар семьдесят пять, вымылся в горячей ванне и хорошенько и тщательно выспался, а наутро побрился и вышел на Первую Авеню, где совершенно случайно и обнаружил всевозможные магазины «Гудвилла» с распродажами чудесных свитеров и красного нижнего белья, плотно позавтракал на переполненном утреннем рынке с кофе за пять центов, а над головой парило голубое небо и стремительно и плавно неслись рваные облака, и под ветхими пирсами играли и искрились воды Пьюже-Саунда. Это был настоящий, подлинный Северо-Запад. В полдень я выписался из гостиницы и вместе с радостно упакованными новыми шерстяными носками, головными платками и прочим пошагал на 99-ку — из города это несколько миль, и меня многие по чуть-чуть подбрасывали.

Теперь на северо-восточном горизонте передо мною вырисовывались Каскады — неимоверные зубцы, искореженные скалы и заснеженные громадины: тут уж хочешь не хочешь, а варежку разинешь. Дорога бежала прямо сквозь сонные плодородные долины с фермами и буренками на выпасе — сразу под этими гигантскими декорациями снежно-чистых куч. Чем дальше на север я продвигался, тем больше становились горы, пока, наконец, я не начал их бояться. Меня подвозил один мужик, похожий на осторожного очкастого юриста в консервативном автомобиле, но выяснилось, что он — знаменитый Бэт Линдстром, гоночный чемпион, а в его консервативной тачке стоит пришпоренный движок, который может выдавать сто семьдесят миль в час. Но он показал мне это, разогнав его лишь до красной черты, чтоб я только послушал глубокий гул мощи. Затем меня подвез лесоруб, сказавший, что знает всех лесничих там, куда я еду; потом он добавил:

— Долина Скагит — только вторая после Нила по плодородию. — Он высадил меня на Шоссе 1-Джи, которое оказалось маленьким переходом до 17-А, вившегося в сердцевину гор и заходившего в самый настоящий тупик на грунтовке у Дьявольской Дамбы. Вот теперь-то я по-настоящему очутился в горной стране. Приятели, подбиравшие меня, работали на лесоповалах, на урановых разработках, на фермах, они провезли меня через последний крупный городок долины Скагит — через Седро-Вулли, там находился рынок окрестного фермерства — а оттуда дорога уже только сужалась и петляла между утесами и рекой Скагит; когда мы переезжали через нее по 99-му, она текла сонно и толстобрюхо среди заливных лугов, а теперь это была чистейшая стремнина, узко и быстро изливавшаяся из таявших снегов меж берегов, заваленных склизким топляком. По обеим сторонам начали громоздиться утесы. Сами заснеженные вершины пропали, отступив за пределы моего поля зрения: я их больше не видел, но начинал сильнее их чувствовать.

В таверне я увидел ветхого старика, который едва мог шевелиться, подавая мне из-за стойки пиво, и я подумал: уж лучша я умру в ледниковой пешере, чем вот в таком пыльном чулане на закате вечности. Парочка, похожая на дуэт Мина и Билла, высадила меня у бакалейной лавки в Соке, а оттуда моим последним водителем стал безумный, пьяный темноволосый гитарист-гуртоправ из долины Скагит, с длинными бакенбардами, который выписывал по дороге стремительные шаткие виражи и завершил свой пыльный полет у Марблмаунтского Лесничества — я был уже дома.

Помощник лесничего стоял и смотрел на нас:

— Вы — Смит?

— Ага.

— Это ваш друг?

— Не-а, просто подбросил меня.

— Кто он такой, что так гоняет по государственным владениям?

Я поперхнулся: я больше не был свободным бхикку. По крайней мере, до тех пор, пока не доберусь до своего горного убежища. Мне пришлось провести целую неделю в Школе Пожарных с целой кодлой молоденьких пацанов: на всех там надели каски, и мы носили их либо прямо, либо как я — лихо заломив набекрень; мы рыли противопожарные рвы в мокрых лесах, или валили деревья, или устраивали себе миниатюрные экспериментальные пожары, и я встретился тут со старинным рейнджером, некогда бывшим лесорубом — с Бёрни Байерсом, тем самым, которого постоянно изображал Джафи своим громким, глубоким и смешным голосом.

Мы с Бёрни сидели у него в грузовичке среди лесов и говорили о Джафи:

— Чертовски обидно, что Джафи в этом году не приезжает. Он был лучшим наблюдателем у нас и, ей-Богу, лучше всех торил тропу — из тех, кого я знал. В нем же зудело все — так он хотел лазить по округе, к тому же он всегда был такой бодрый и веселый — ни разу не встречал пацана лучше него. И никого не боялся, все так прямо и выкладывал. Как раз то, что мне нравится, потому что когда подойдет срок и человек не сможет сказать, что ему хочется, то я тогда, наверное, уйду подальше и повешусь где-нибудь в сарае. Хотя с Джафи вот еще что, где бы он ни провел остаток своей жизни, и плевать, до скольки лет он доживет: ему всегда будет по кайфу. — Бёрни было лет шестьдесят пятъ, и он действительно говорил о Джафи как-то очень по-отцовски. Некоторые другие парни тоже помнили Джафи и спрашивали, почему он снова не приехал. В тот вечер, поскольку была сороковая годовщина работы Бёрни в Лесной Службе, остальные лесничие скинулись ему на подарок — новый широкий кожаный ремень. У старины Бёрни постоянно случалась с ремнями какая-нибудь ерунда, и он в то время подпоясывался каким-то шнурком. И вот он надел новый ремень и что-то сострил о том, что пора прекращать много лопать, и все захлопали в ладоши и закричали. Я прикинул, что Бёрни с Джафи, вероятно, — двое самых лучших людей, что когда-либо работали в этих местах.

После занятий в Пожарной Школе я бродил некоторое время по горам за Лесничеством или же просто сидел у стремительного Скагита с трубкой в зубах и бутылкой вина между колен — и днями, и лунными ночами, а остальные пацаны оттягивались по пиву на местных карнавалах. В Марблмаунте река Скагит текла с ледников стремительно и чисто и была ясно-зеленой; над нею облака окутывали сосны тихоокеанского Северо-Запада, а еще дальше, за ними, вставали пики, и облака плыли прямо сквозь них, а иногда рвано проглядывало солнце. Он был произведением спокойных гор — этот бурный поток чистоты у моих ног. Солнце играло на бурунах, топляк цеплялся из последних сил. Птички чиркали по-над самой водой — шпионили за рыбой, которая где-то улыбалась себе втихушку и лишь изредка выпрыгивала из воды, на лету изгибая спину, и вновь плюхалась в реку, с шумом спешившую дальше и стиравшую саму рыбью лазейку, и всё уносилось вперед. Со скоростью двадцать пять миль в час мимо проплывали бревна и коряги. Я прикинул, что если в узком месте попытаться тут переплыть, то прежде, чем вышвырнет на другой берег, меня снесет вниз по течению примерно на полмили. Тут была речная страна чудес, пустота золотой вечности, запахи мха и коры, веточек и грязи — завывающая ткань таинственных видений у меня перед самыми глазами, и тем не менее — безмятежная и нескончаемая: гривы деревьев на гребнях гор, танцующий солнечный свет. Когда я поднял глаза кверху, облака приняли, как я это воспринял, выражение лиц отшельников. Сосновые сучья, похоже, были довольны купанием в водах. Верхние деревья, обернутые туманом, тоже выглядели удовлетворенными. Тряские солнечные листочки северо-западного ветерка, казалось, взросли только чтобы радоваться. Высокие снега на горизонте — без единого следа на них — были какими-то убаюканными и теплыми. Все вокруг пребывало непреходяще отвязанным и четким, оно всё и везде было за пределами истины, за пределами голубизны пустого пространства.